Угол тетради утонул в нетронутом борще. Вадковский выхватил ее и поднял над столом. На скатерть полетели жирные капли. Лядов смотрел мимо.

— Вы говорите «комплекс вины». Наукообразно, глубокомысленно. А я вижу реального человека. Не человечество — так, наверное, было бы еще сложнее. Нет, пожалуй проще, равнодушнее. Эта тетрадь — личный дневник, XX век. Его писал человек, который должен был жить у нас. Я просто вижу, как он на глайдере догоняет убегающий закат, чтобы дописать стихотворение. А на его место мог бы попасть Роман в качестве прогрессора. Это был парень нашего возраста, поэт Еленский А.Е. Роман, ты говорил о мудрости истории? Ерунда. История не занимается отдельными личностями. Она занимается населением, статистикой, эпохой, революциями, тенденциями. Каждый человек предоставлен самому себе. Как те детдомовцы в камере с уголовниками в финале. Охрана намекнула и блатные начали допытываться, куда ребята спрятали деньги. Я хотел понять человека, написавшего этот дневник.

Лядов поднял лицо к потолку:

— «Когда приходит ночь, я испытываю приступы этой болезни. Тогда я становлюсь не подвластен себе. Я захлопываю дверь без ключа и бегу. Просто бегу. В лес, в тишину, к траве, к ночной воде под звездами. Дали бы мне ракету, и я бы улетел. Куда? Не знаю. Но ничто бы меня не остановило. У меня есть тайна. У меня есть жажда. Жажда жить. Но не здесь. Это так просто — признаться себе, что это время не твое. Тебя здесь нет. Поэтому жажда неутолима. Возвращаюсь утром, прошу у соседа запасной ключ, и долго сижу над чистым листом бумаги, не в силах выразить состояние. Обрывки дивных рифм, ночное одиночество...» Стихов своих он действительно нигде не записывал и не публиковал. Во всяком случае, я ничего не нашел. Но стихи были. В дневнике описаны впечатления тех, кому он их читал. Еще — еже дневная рефлексия и воспоминания. И ничего конкретного, что можно было бы назвать мечтой, хотя действительно его Духовный склад совершенно не соответствовал окружающему. Я думаю, этот человек уже жил в другом, внутреннем времени, не став при этом шизофреником. Никакие реалии окружающей действительности не могли расстроить его камертон. Может быть, ты думаешь, что это был прогрессор-романтик, этакий самородок? Прогрессор типа «фантаст»? Он не вел никакой борьбы ни за себя, ни за других, ни за мир вокруг. И это, Роман, ты называешь мудростью истории? Еленский никому не был нужен, настоящий Еленский. Никто не знал, что у него в душе, даже родственники. Это я открыл его спустя сотни лет. И я понял его, ведь последний год я жил как он. Мне ведь тоже стало тесно. И еще я понял: сотни тысяч людей тоскуют о будущем, сотни тысяч о прошлом. Времени и человечества нет, есть родственные души, разбросанные по циферблату слепой истории. Как соединить их? В XX веке, как и любом другом, численность человечества была не шесть миллиардов, а гораздо больше, и объединялось оно не в конкретной пространственно-временной точке, не по горизонтали, не на Земле. Объединялось оно по вертикали, сквозь время, сквозь все время, которое отведено людям, во всех пространствах, куда рассеялось человечество. Да только жаль, что Еленский ничего не знал обо мне, разве что мог догадываться. Нам было бы о чем поговорить с ним. Чем вы, прогрессоры, помогли бы Еленскому? Или мне? Прогрессорство слишком массированное явление, как и сама история, — что-то вроде опыления посевов. Роман, давай попрогрессорствуй во мне. Считай, что я из прошлого. Узнай свои способности, подскажи, что мне делать. — Лядов осекся. — Извини. Извини, Ромка. Что-то в последнее время меня заносит. Перебрал я старых книг.

Вадковский молча поднялся и отнес тетрадь к синтезатору. Задействовал тот на очистку и восстановление и положил тетрадь в приемную камеру. Постоял, задумчиво кивая:

— Хороший поворот. Мощный. С этих позиций я деятельность прогрессоров никогда не рассматривал. Спасение отдельных личностей? В пятницу обязательно обсудим в Школе. Ты зря избегал читать древнюю фантастику. Это плоть от плоти того времени, отнюдь не чуждое. Возможно, ты под другим углом увидел бы жизнь своего поэта.

— Мне всегда казалось, что фантастика — это убогий эскапизм ленивого человека, потерявшего вечные истины. В наше время ведь нет фантастики.

— Ну, это отдельная тема, — сказал Вадковский. — Ничто не исчезает бесследно. Звездные люди разве не фантастика? Не забудь мне напомнить, поспорим с тобой позже. Еленский разве не эскапист? Куда и зачем он хотел улететь?

— Это было символом его позиции. Он ничего не выдумывал, он так жил. Окружающий мир не мешал ему, лишь вызывал скуку. Что ему оставалось делать? У него не было возможности сотворить моноцивилизацию или проникнуть к нам сквозь время.

— Ты знаешь, — сказал Вадковский, — на фоне некоторых книг «литературы мечты» XX века метания Еленского — легкая разминка. Так называемые «убогие ленивые эскаписты» заставляли своих героев делать грандиозные открытия, строили невероятные аппараты, преодолевали эпохи и опрокидывали сонмища врагов в погоне за истиной, любовью и счастьем.

— И много ты прочитал? — немного огорошенный, ревниво спросил Лядов.

— Десяток книг. По-моему, предки слишком многого от нас хотели.

Лядов расхохотался.

— А что? — спокойно сказал. Вадковский. — Я не прочь пожить в парочке воплощенных миров.

— Фантазия писателя XX века обогнала наш мир? — не поверил Лядов.

— Бывало, что да.

— Даже мономир «Эдем»?

— Да.

— Название помнишь?

— Забыл. Дома найду, обязательно дам почитать.

— Но раз сегодня нет такого жанра, как фантастика, может быть, мы достигли оптимального устройства социума?

— А может быть, мы устали надеяться?

— Тогда у нас был бы развит жанр так называемой антиутопии, — назидательно сказал Лядов. — Но его тоже нет.

— Верно, — кивнул Вадковский. — Странная ситуация, кстати.

— Вы уверены, что у нас Еленский остался бы таким же? — спросил Трайнис.

— Трудный вопрос, — ответил Лядов. — Поэтом он был по призванию, но времена не выбирают. У себя он был несчастен, иначе таких стихов-дневников не пишут. Что бы с ним стало у нас? Не знаю. Сейчас много есть видов искусства, не доступных в его эпоху. Думаю, у нас бы он нашел себя.

— У нас бы он стал таким же, как мы, — сказал Вад-ковский.

— Это хорошо или плохо? — честно не понял Трайнис.

Лядов озадаченно посмотрел на них.

Вадковский скрестил руки на груди и привалился задом к синтезатору.

— Вот видишь. Стал бы Еленский поэтом у нас? Если да — о чем бы писал? И у нас бы хотел убежать к воде под звездами?

Лядов опустил глаза и тихо сказал:

— Поэт нигде не может быть счастлив.

Вадковский, как виртуозный лектор, оглядел слушателей и пальцем нарисовал в воздухе подкову.

— Я меняюсь с Еленским эпохами. Перенесем поэта к нам. Что будет? Согласись, есть вероятность того, что он исчезает из энциклопедий как поэт, зато гармонизируется как личность. Ему не придется драться и бежать. Драться за свой мир с помощью рифмы и бежать к ночной воде от скуки реальной действительности. Хорошо, не драться — называй как хочешь. Отличаться. У нас он может быть самим собой — просто жить. Согласен, перспектива спорная. Мне не известны взгляды Еленского на социальную гармонию, так же не ясна истинная причина его творчества. Давайте посмотрим совсем с другой стороны — откуда мы знаем, кем станет любой из нас, попади он в глубокое прошлое? Совсем не обязательно поэтом или бойцом. Кто-нибудь обязательно сломается. И вот это действительно страшно. Я в этом убедился, Слава, читая некоторые твои раритеты и инкунабулы. Честно скажу, на свой счет я глубоко задумался. А вот Еленский не сломался, устоял, ведь он... Пардон! — закричал Вадковский. — Забыл!

Он откинул крышку синтезатора и вырвал из приемной камеры новенькую тетрадку в сверкающей черной обложке с белоснежным срезом страниц. С изумлением перелистал. Страницы были чисты как снег.

— Восстановил, — резюмировал потрясенный Трайнис. — Реконструировал. Ты что сделал, несчастный?