Он колебался. По другую сторону этого движения, он знал это наверняка, было нечто, что разделит его с остальными навсегда. Он не знал, насколько сильно. Но он будет где-то, где нет их. Он станет чем-то, чем не будут они.

А он уже таким был.

А потом он оказался внутри капли. Энергетическому пузырю не нужно больше тянуться к нему через призраков. Он больше не нуждался в неуклюжих вспышках своего видения. Никаких отчаянных просьб его внимания.

Он был Энергетическим пузырем, он был спящим деревом, и он был каждым из дубов с корнями, пробивающимися сквозь камни в поисках энергии и надежды. Он чувствовал поток и пульс энергетической линии, проходящей через него — каким грубым, приземленным термином теперь казалось ее имя, когда он чувствовал ее. Теперь он мог вспомнить другие названия, и все они казались ему более подходящими. Дороги фей. Пути духов. Поющие линии. Старые борозды. Хвосты драконов. Дороги грез.

Дороги покойников.

Энергия в нем вспыхивала и гасла, потрескивая, меньше как электричество, больше как запомнившиеся тайны. Она была сильной, всеобъемлющей, а затем исчезала, наступало ожидание. Порой он был только ею, а порой ощущения практически забывались.

И под всем этим он чувствовал древность Энергетического пузыря. Неизвестность. Там было что-то истинное и бесчеловечное по своей сути. Энергетический пузырь просуществовал столько веков до него и просуществует еще множество столетий после. В относительной природе вещей Адам Пэрриш был неважен. Он был такой малостью, всего лишь завитушкой в отпечатке пальца массивной сущности…

Я не соглашался отдавать свои мысли.

Он был бы руками и глазами Энергетического пузыря, но не был бы Энергетическим пузырем.

Он был бы Адамом Перришем.

Он сел обратно.

Он снова был в гадальной. Капля воды покоилась на стекле рамки с фотографией. Напротив него стояла Персефона с тремя кровавыми царапинами на запястье; рукава её были порваны.

Все в комнате виделось Адаму другим. Он только не мог понять в чем. Это было похоже, будто он поменял разрешение своего телевизора от широкоформатного до нормального.

Он не знал, как ему удавалось увидеть черноту глаз Персефоны. Все цвета объединились, чтобы создать черный.

— Они не поймут, — сказала Персефона. Она положила свою колоду карт Таро на стол перед ним. — Они не поняли, когда я вернулась.

— Я другой? — спросил он.

— Ты был и прежде другим, — ответила Персефона. — Но теперь они не могут не заметить этого.

Адам дотронулся до карт. Казалось, прошло очень много времени с тех пор, как он видел колоду на этом столе.

— Что мне нужно с ними сделать?

— Стукнуть по ним, — прошептала она. — Три раза. Они это любят. А затем перетасовать их. А после подержать у своего сердца.

Он легонько постучал костяшками пальцев по колоде, перетасовал карты, а после сгреб их опять. Когда он прижал колоду к груди, карты показались теплыми, как живое существо. Прежде они не были такими на ощупь.

— Теперь спрашивай.

Адам закрыл глаза.

Что теперь?

— Вынь четыре, — сказала Персефона. — Нет, три. Три. Прошлое, настоящее, будущее. Рубашкой вниз.

Адам осторожно выложил три карты на стол. Оформление колоды Персефоны было темным, размытым, едва видимым в полумраке. Изображения, казалось, двигались. Он прочел слова в нижней части каждой карты:

Башня. Висельник. Девятка мечей.

Персефона скривила губы.

Глаза Адама скользили с первой карты, на которой мужчина падал с горящей башни, ко второй, где мужчина свисал с дерева вниз головой. А потом к последней, на которой мужчина плакал, закрыв лицо руками. Третья карта была само отчаяние. Он не мог отвести от неё взгляда.

Адам заметил:

— Такое чувство, будто он очнулся от ночного кошмара.

«Так выглядел бы я, — подумал он, — если бы видение из дерева осуществилось».

Когда Адам поднял глаза на Персефону, он был уверен, что она увидела то же, что и он. Он мог определить по её разгладившимся губам, что в ее глазах жалость. Комната вокруг них растянулась в черноту и безграничность. То ли пещера, то ли старый лес, то ли помещение, зеркальное черное озеро. Будущее продолжало быть чем-то, куда Адам был заброшен: квест, жертва, мертвое лицо лучшего друга.

— Нет, — тихо вымолвил Адам.

— Нет? — эхом отозвалась Персефона.

— Нет. — Он замотал головой. — Может, это и будущее. Но это не конец.

Персефона спросила:

— Ты уверен?

В её голосе присутствовал сигнал, которого не было прежде. Адам поразмыслил над этим. Он подумал о тепле, исходившим от карт, и как он задал вопрос, а они дали ему такой ужасный ответ. Он думал о том, что все еще слышал голос Персефоны, эхом окружающий его, хотя должен был бы поглотиться ближайшими стенами гадальной. Он думал о том, как был Энергетическим пузырем и чувствовал дорогу покойников, проползающую через него.

Он ответил:

— Уверен. Я… я вытяну еще карту.

Он помедлил, ожидая, что она не позволит. Но она просто выжидала. Адам развернул колоду веером и касался рукой каждой карты. Он взял ту, которая на ощупь показалась теплее остальных.

Перевернув карту, он положил её рядом с девяткой мечей.

Облаченная в мантию фигура стояла перед монетой, кубком, мечом и жезлом — все символы всех мастей карт Таро. Над головой плавал символ бесконечности; одна рука была поднята, демонстрируя власть. "Да", — подумал Адам. Понимание кольнуло его, а потом ускользнуло.

Он прочел слово в нижней части карты.

Маг.

Персефона очень протяжно выдохнула и начала смеяться. Это был смех облегчения, который звучал так, будто она совершила пробежку.

— Адам, — сказала она, — доедай свой пирог.

Блу действительно порезалась. После того, как Адам ушел в гадальную, она в качестве эксперимента открыла складной нож, и тот любезно ее атаковал. На самом деле, это была всего лишь царапина. Которая едва ли оправдывала наклеенный лейкопластырь.

Она не чувствовала себя как Блу Сарджент-супергерой или Блу Сарджент-сорвиголова, или крутая Блу Сарджент.

Может, ей не стоило говорить правду.

Даже, несмотря на то, что прошли часы с их ссоры, ее сердце все еще было не на месте. Будто оно не прикреплялось ни к чему, и каждый раз, когда оно билось, оно ходило ходуном по грудной клетке. Она все время проигрывала в памяти их слова. Ей не стоило выходить из себя, ей следовало все сказать ему в самом начале, ей надо было…

Что угодно, только теперь уже все произошло.

«Почему я не могу влюбиться в него?»

Сейчас он спал, раскинувшись поперек дивана, губы естественным образом приоткрылись. Персефона проинформировала Блу, что ожидала от него шестнадцати или семнадцати часового сна после ритуала, и что он может испытывать легкую тошноту или рвоту после пробуждения. Мора, Персефона и Кайла сидели за кухонным столом, склонив головы друг к другу и споря. Время от времени до Блу долетали обрывки разговора: «Нужно сделать это скорее» и «Но ему нужно принять это!»

Она снова посмотрела на него. Он был симпатичным, она ему нравилась, и, если бы она не рассказала ему правду, она могла бы с ним встречаться, как нормальная девчонка, и даже целовать его, не заботясь, что убьет.

Блу стояла у парадной двери, прислонив голову к стене.

Но она так не хотела. Она хотела большего.

Может, и нет ничего иного!

Возможно, она вышла бы на прогулку, только она и розовый складной нож. Они были хорошей парой. Оба неспособны быть открытыми, не ранив при этом кого-нибудь. Она не знала, куда ей пойти.

Она прокралась в гадальную так тихо, чтобы не разбудить Адама или не оповестить Орлу. Подняв трубку, она прислушалась, чтобы убедиться, что никто не делится экстрасенсорным опытом на другом конце. Длинный гудок.

Она позвонила Гэнси.

— Блу? — спросил он.

Просто его голос. Ее сердце само себя сковало. Не полностью, но достаточно, чтобы перестать так сильно дрожать. Она закрыла глаза.