— Считайте, что ваше дело выиграно, — сказал он на прощание, — потому что никто не может противостоять нашему ПВНД. Единственная лонка дегтя в бочке меда — это неубедительный характер вашей долговой расписки. Печатей много, а хребта никакого. Несколько слов, накаляканных ее собственной рукой, куда больше пригодились бы нам, чем этот великолепный документ, состряпанный вами. Но если дело будет слушать Тэхелс, все кончится благополучно.

— С этой теткой нет сладу, — лояльно признал Ван Камп, когда мы спустя неделю справились о положении дел. — Уникальная личность! Она все время твердит только одно: с господами Боорманом, Лаармансом и де Маттосом она не желает иметь дела. Господин Лаарманс — ваш секретарь, если я не ошибаюсь?

Я утвердительно кивнул.

— О де Маттосе я ничего не знал, потому что вы никогда о нем не упоминали, и мое ПВНД составлено только от имени господина Боормана. Но если два других господина тоже желают отдать ей часть своих денег, мне придется все переписывать заново.

— В этом нет никакой необходимости, — заверил его Боорман. — Я один должен ей деньги, но эта женщина хлебнула горя и временами несет околесицу.

— Околесицы она не несла, — заметил Ван Камп. — Она только сказала, что не желает видеть вас и ваши деньги. Она хочет, чтобы и духу вашего не было в ее доме. Я объяснил ей, что дух тут ни при чем и что она занимает ложную позицию по отношению к вашим деньгам. Ибо наше ПВНД не мираж. Этот документ — хочет она того или нет — создает между вами узы, столь же реальные, сколь и само предписание, и в случае необходимости придется прибегнуть к мочу правосудия, чтобы их разрубить. Но как я ни пел, как ни расписывал ваши банкноты, она и слушать не хотела. И не будь я судебным исполнителем, она выгнала бы меня с помощью полиции. Честно говоря, я был рад, когда — живой и невредимый — снова оказался на улице. У нее такая тесная контора, что там нелегко увернуться от удара, как вы, наверно, заметили, а она размахивала своим костылем, словно каким-нибудь ломом. Вот вам квитанция из депонентской кассы, куда я сдал ваши банкноты. Захватите ее с собой, господин Боорман. Тогда вы по крайней мере сможете доказать суду вашу готовность выплатить деньги, и на этом дело закончится. Само собой разумеется, я вручил ей повестку, и дело будет слушаться двадцатого июня в третьем зале Торгового суда, второй этаж, третий коридор направо. Будьте там ровно в девять часов, так как неявка в суд — дело серьезное. Адвокат, по-моему, вам не нужен, потому что — хотя долговая расписка не очень тянет — в остальном ваше дело столь же бесспорно, сколь и беспрецедентно. Я сам, конечно, буду на суде. Так или иначе, все адвокаты Европы, вместе взятые, не смогли бы превратить эту долговую расписку в убедительный документ.

Боорман машинально взял квитанцию. Когда же Ван Камп пошел провожать нас к дверям, мой патрон, взглянув на бумажку, спросил, что теперь будет с его банкнотами.

— Они будут храниться в депонентской кассе до тех пор, пока их не заберет госпожа… как бишь ее фамилия? — сказал Ван Камп.

— А если она откажется взять эти деньги? — поинтересовался Боорман.

Ван Камп похлопал его по плечу.

— Об этом не беспокойтесь, — засмеялся он. — Инерция — главная добродетель кассы, и через тридцать лет деньги перейдут в собственность государства. Но как только суд вынесет решение, вы освобождаетесь от всех обязательств по отношению к этой даме и с этого дня можете прогуливаться, как павлин, под ее окнами, если это доставит вам удовольствие. При условии, конечно, что она проиграет дело.

— Но если она проиграет дело, — продолжал настаивать Боорман, — разве ее не должны отвести под конвоем к кассе и запихать деньги в ее сумку?

— Нет, так дела не делаются, — рассмеялся Ван Камп. — Привод здесь не предусматривается. Если она не возьмет деньги, то в течение тридцати лет касса будет вести себя смирно, словно ей ничего и не поручали, а затем она мгновенно изрыгнет ваши деньги, и общество, завладев ими, проглотит их и переварит, как алчное чрево. Но ведь это вам безразлично…

— А как же мне тогда получить назад свои деньги? — поинтересовался Боорман. — Она их ни в коем случае не возьмет, я же отнюдь не намерен обогащать общественную казну. Этак я никогда не избавлюсь от ноги.

— Ноги, сказали вы? Какой ноги? — спросил Ван Камп. И тревожно взглянул сначала на моего патрона, а затем на меня.

— Как я верну свои деньги? — вместо ответа снова спросил Боорман.

— Д-да, — задумчиво проговорил судебный исполнитель, — денег этих вам уже не вернуть. Разве что вы проиграете дело. Только в таком случае я могу взять их назад: если суд не признает вашего долга, тогда наш депозит лишается всякого смысла. А проиграть дело совсем не трудно. Достаточно, например, вам не явиться в суд или опорочить долговую расписку, которая и без того отдает липой. Но я с тем же успехом мог бы вообще отозвать иск, а это было бы жаль… Такое великолепное ПВНД! Но я обязательно приду в суд, можете не сомневаться.

Оставив контору, мы молча зашагали рядом. Боорман, бесспорно, еще сильнее меня ощущал, что Ван Камп завлек его в джунгли юриспруденции и бросил там на произвол судьбы.

— Я, конечно, ни в чем его не виню, — неожиданно заявил мой патрон. — Ван Камп со своим ПВНД ринулся в бой столь опрометчиво потому, что не мог понять простую вещь: по закону она не вправе чего-либо требовать от меня. Я же ничего не могу ему объяснить, потому что он того и гляди усомнится в моем здравом уме. Вы ведь заметили, что одно упоминание о ноге чуть было не вышибло из него дух? Во всем виноват я сам: искупление своего тяжкого греха я доверил беспомощным служителям писаного закона, и теперь они пытаются раздавить призрак кодексами, задушить его гербовыми бумагами. А так дело не пойдет, Лаарманс. Никакие судейские мантии и жабо не залечат ее душевной раны, тут не помогут и все три тысячи статей закона. Лучше бы она умерла, не из-за того, что ей отрезали ногу — не приведи господь! — а совсем случайно: от простуды, или под колесами трамвая, или что-нибудь в этом роде. А раз уж она осталась в живых, мне следовало бы броситься перед ней на колени и со слезами признать свою вину. Если и тогда она выставила бы меня на дверь, то призрак ноги, возможно, перестал бы меня тревожить и дело обошлось бы без денег. Но как мне решиться на это? Представьте себе, что я ползаю в пыли у ее ног — точнее, у ее единственной ноги — и с воплями прошу прощения. Тетка даже не примет всерьез мои униженные мольбы, она подумает, что это очередная уловка ползучего гада, прелюдия к какой-нибудь пакости. Я должен проявить благоразумие. Прежде мне всегда сопутствовала удача, а вот тут я влип. Первый раз в жизни я свернул с прямой дороги и теперь бьюсь, как муха о стекло. Пусть это послужит вам уроком. Мы, деловые люди, должны невозмутимо принимать как должное и деньги, и проклятия, а такие глупости оставлять тем, кто имеет к этому охоту и готов по первому зову бросаться на помощь, как Красный Крест… И все-таки униженные мольбы могут иметь какой-то — пусть ничтожный — шанс на успех, ведь сердце всегда отзывается на голос сердца. Было бы, однако, слитком хорошо, если бы каждый гребец в нашей галере расплатой за одну ногу мог уравновесить все прочие статьи прихода и споем хозяйстве. Блаженна паства римско-католической церкви, решающая такие проблемы с помощью исповеди, без ползания на коленях и без денег. И я не понимаю, почему ваш родственник Ян не предложил мне облегчить душу исповедью. Это напрашивалось само собой — он же не знал, что я не верю в бога. А рекомендацию возместить материальный убыток скорее можно было бы ожидать от язычника. А помазан ли он вообще миром, как положено, ваш братец Ян? Что же, сейчас мне остается лишь испить чашу варева, столь вдохновенно приготовленного Ван Кампом. Что делать? Если я стану давать показания в ее пользу и против себя, я получу деньги назад и снова их прикарманю, но в этом случае я никогда уже не избавлюсь от ее ноги. А раз так, лучше уж не отрекаться от ПВНД, а стоять намертво. И если даже депонентская касса навсегда захватит в свою пасть мои деньги, то я, как-никак, буду знать, что выплатил свой долг, и стану жить надеждой, что госпожа Лауверэйсен не устоит перед соблазном и в один прекрасный день — быть может, переодевшись — подойдет к окошечку кассы, чтобы незаметно для окружающих взять у этого бесстрастного чудища деньги, которые она отказывалась принять из моих грязных рук.