Были все основания опасаться, что двадцатое июня будет таким же душным и жарким днем, как и девятнадцатое. Но в девять часов утра еще можно было дышать, к тому же третий зал Торгового суда был расположен с теневой стороны, и там только что вымыли пол. В зале собралось много народу — мужчин и женщин, которые тоже пришли искать правосудия в этот день. Люди в черных мантиях стояли у входа или прогуливались вдоль стены. Как видно, они были в отличном расположении духа: когда пошел какой-то их коллега, невзрачный, низкого роста, двое других схватили его и шутя немного помутузили. Время от времени то один, то другой, завидев своего клиента в толпе, приветливо махал ему рукой, а какие-то двое, протиснувшись к своему подопечному, наскоро вселяли в его сердце надежду, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Их руки нервно плясали, заклиная, угрожая и умоляя, и куда лучше выражали скорбь, воодушевление и негодование, чем любой человеческий голос. Не успели мы усесться, как я услышал позади знакомый деревянный стук, и в зал вошла наша противница. Кое-кто из публики, несомненно, приняв этот звук за какой-то сигнал, повскакал со своих мест, но по мере того, как госпожа Лауверэйсен продвигалась по проходу, разделявшему левую и правую половины зала, люди снова садились. Когда же она остановилась, ей тотчас уступили место в первом ряду — единственном, где было достаточно простора, чтобы она могла вытянуть свою деревяшку.

В четверть десятого раздался звонок, и чей-то голос воскликнул: «Суд идет!» Люди в черных мантиях замолкли, все встали, и из боковой двери, как из ризницы, действительно появился суд: два — человека — один толстый, а другой ничем не примечательный. Они положили перед собой на стол толстую кипу бумаг, подтянули под свои ягодицы два кресла и осторожно уселись. Все присутствующие тоже сели.

Затем вошел еще один человек, явно занимавший более скромное положение. В руках у него был список, и он выкликнул фамилии тяжущихся, дела которых должны слушаться еще до полудня, и тогда несколько фигур в черных мантиях пробрались к судейскому столу и, перешептываясь, принялись возиться с бумагами. Наконец все, казалось, было готово и суд вызвал первую пару тяжущихся. Остальные стали внимательно прислушиваться к разбирательству, чтобы на опыте первой пары получить представление о том, что ожидает их самих.

В десять часов в огромных окнах показалось солнце, поразившее всех своим королевским великолепием, а в одиннадцать в зале появился Ван Камп и сел рядом с Боорманом.

— Двадцать два дела. Ваше будет слушаться примерно в полдвенадцатого, — пояснил он. — Это я так подстроил, потому что раньше не мог сюда прийти. И то пришлось бежать со всех ног. Председательствует Тэхелс, как обещал мне секретарь суда. Смотрите, он уже размяк от жары. Давай-давай потей! — ободряюще пробормотал он.

В зале стало так жарко, что пришлось даже открыть дверь, но из-за шума в коридоре ее скоро опять закрыли. Толстяк то и дело поправлял свое жабо — несомненно, потому, что мантия слишком туго стягивала его шею. На стол рядом с собой он положил носовой платок.

— Он быстро все провернет, — сказал Ван Камп.

И правда, все дела решались теперь с молниеносной быстротой. Несколько метких вопросов, минутный разговор с невзрачным человеком, сидевшим рядом, и сразу вслед за этим — решение. Какая-то женщина все еще пыталась что-то объяснить и выворачивала свою сумку в поисках новых документов, доказывающих ее правоту, а громовой голос уже вызывал следующую пару.

— Боорман против Лауверэйсен! — раздалось вдруг, и тяжущиеся предстали перед Тэхелсом.

— Жаль, что она калека, — сказал Ван Камп. — А не то они могли бы стать идеальной парой. Одного роста, одних лет, и оба с достатком — у нее, конечно, есть деньжата, иначе и быть не может. Вот только эта деревянная нога…

Тем временем Тэхелс бегло проглядел судебную повестку.

— Стало быть, речь идет о сумме в восемь тысяч пятьсот франков, — проговорил он.

И, повернувшись к госпоже Лауверэйсен с некоторой предупредительностью — вызванной, несомненно, ее костылем, — осведомился, почему она отказывается платить.

Ван Камп, ухмыляясь, ткнул меня локтем в бок.

— Почему я не хочу платить? — со смехом переспросила она.

— Сударыня, — сказал Тэхелс, взяв в руки носовой платок, — мне предстоит рассмотреть еще семь дел. К тому же здесь принято проявлять некоторое уважение к суду. Смех меня не убеждает, но, если вы спокойно скажете, почему вы отказываетесь платить, мы быстро внесем ясность в дело. Я ведь вам не враг.

— Я должен платить, а не она, — заявил Боорман, всеми силами стремившийся указать судье правильный путь.

Тэхелс взглянул сначала на госпожу Лауверэйсен, которая, однако, не объяснила причину своего смеха, а затем устремил взор на Боормана.

— Я думал, что истец — это вы, — сказал он.

— Так оно и есть.

— Но чего же вы, собственно говоря, хотите? — раздраженно спросил Тэхелс.

— Я хочу заплатить ей деньги.

Ван Камп едва мог усидеть на месте и то и дело толкал меня в бок локтем. Люди в мантиях, сбежавшись со всех сторон, как черные птицы, прильнули к барьеру, отделявшему суд от зала.

— Стало быть, иск заявлен стороной, которая хочет заплатить, — начал вслух размышлять Тэхелс, смахнув с лица крупные капли пота. — А что же ответчица?

— Она не хочет, — сказал Боорман.

— Чего она не хочет? — спросил Тэхелс.

— Брать деньги.

Тэхелс откинулся назад в своем кресле, перевел тревожный взгляд с истца на ответчицу, а затем посмотрел на сидевшего рядом с ним человека, который принялся тщательно изучать досье. Кто-то из людей в мантиях явно отпустил остроту, и по их черному ряду прокатился приглушенный смех.

— Господа, тише, пожалуйста! — увещевающе сказал судья. И, повернувшись к ответчице, проговорил чуть ли не умоляющим тоном:

— Возьмите деньги, сударыня, и все будет в порядке.

Ван Камп изо всей силы толкнул меня в бок.

— Предписание о вручении наличных денег было оформлено, — заявил вдруг невзрачный человек. — Сумма сдана в депонентскую кассу. Это подтверждается документом, составленным судебным исполнителем Ван Кампом.

При упоминании этой фамилии черные мантии оживились и, обернувшись, с восхищением взглянули на моего соседа. Один из адвокатов приветливо помахал ему рукой, после чего весь ряд служителей Фемиды в черном облачении снова повернулся к алтарю.

— Деньги, таким образом, находятся в вашем распоряжении, сударыня, — сказал Тэхелс, пологая, что он нашел выход из положения. — И я хочу похвалить истца за его честность, которую я назвал бы чрезмерной, если бы этот эпитет был применим к такому понятию, как честность. Во всяком случае, в истории коммерческих отношений, насколько мне известно, еще никогда не бывало такого случая. Никто бы этому даже не поверил.

— Никто отсюда и до самого Пекина, — пробормотал Ван Камп.

— Извините, — заговорила ответчица, — но я хочу знать: может ли человек, продавший мне гнилые яблоки, принудить меня взять мои деньги обратно, если я предпочитаю оставить у себя гнилой товар?

Маленький адвокат, которого в девять утра мутузили его коллеги, прыснул и выбежал из зала. Тэхелс побледнел. От гнилых фруктов ему явно стало еще более тошно, чем было до сих пор. Но прежде чем он успел вымолвить слово, невзрачный человек шепнул ему на ухо нечто заслуживающее внимание.

— Факт долга доказан и признан, сударь? — спросил он Боормана.

— Долговая расписка, — прошипел Ван Камп. — Если мы избежим этой опасности, дело выиграно.

— Ничего я не признаю, — решительно заявила ответчица, — в крайнем случае я готова взять назад свои слова о гнилых яблоках, хотя товар, который мне навязали, был немногим лучше.

Тэхелс начал торопливо обсуждать что-то со своим помощником, и они заглянули в свод законов.

— Слушание дела откладывается до двадцатого октября, — наконец возвестил судья с сияющим лицом. — Сударь, в вашем распоряжении четыре месяца, чтобы представить доказательства, что ваш долг действителен и признан, как таковой, потому что в деле на этот счет нет никаких сколько-нибудь убедительных документов.