Грюневальд попросил директора почты в Бреслау пересылать ему корреспонденцию и получал все письма в своем новом пансионе, находившемся в четверти часа ходьбы от «Виллы роз», где полная печали Луиза до последнего дня последнего месяца напрасно ждала от него весточки.

И, так ничего и не дождавшись — ни Рихарда, ни письма, — она наконец свернула вещи в узелок и отправилась в свою деревню. «Надо было послать Перре листочек с пятном, похожим на пламя свечи», — думала она.

Луиза приехала в деревню около полудня.

Она медленно шла со станции; у первых домов ее нагнала школьная подруга, толкавшая перед собой тачку.

— Смотри-ка, да это Луиза. Ну, как жизнь в Париже? — спросила она тем насмешливым тоном, каким крестьяне всегда говорят о городе.

— Чудесно, Мари, чудесно, — с горькой усмешкой ответила Луиза.

Она поглядела прямо перед собой и увидела булочную и белые буквы над входом в почтовую контору.

Да, она вернулась в родную деревню.

Я уже несколько раз поглядывал на человека, сидевшего за соседним столом, потому что он мне кого-то напоминал, хотя я был убежден, что он никак не мог принадлежать к числу моих знакомых. У него был вид процветающего буржуа, преуспевающего дельца, но почему-то, глядя на него, я вспоминал знамена с фламандским львом, средневековую битву «Золотых Шпор» и бородатых молодых людей в фетровых шляпах. В петлице у него красовалась розетка, а на столе перед ним лежала пара изящных перчаток. Нет, я никогда не водил компании с такими людьми и все же никак не мог отвести глаз от этого человека. Где-то я видел его, но где, где, где?..

— Кельнер, — спросил он вдруг, — есть у вас настоящее пиво «Гиннес»?

— Конечно, есть, — раздался невозмутимый ответ.

— Дублинского розлива? Без дураков?

Оставив этот вопрос без внимания, кельнер повернулся к клиенту спиной и зычно рявкнул:

— Одну бутылку «Гиннеса»!

Как только незнакомец произнес «без дураков», я понял, что это Лаарманс, потому что голос его нисколько не изменился: десять лет назад он произносил эти слова точно так же.

— Как дела, Лаарманс? — спросил я, когда он принялся смаковать свое пиво.

Поставив кружку на стол, он взглянул на меня и сразу же узнал:

— Вот это встреча!

Еще мгновение, и он уже сидел за моим столиком и, даже не спросив меня, хочу ли я выпить, заказал вторую бутылку пива. Зная мое прошлое, он, видимо, решил, что это само собой разумеется. Когда же я с сомнением взглянул на бутылку, подумав, что и его придется угощать, хотя «Гиннес» мне совсем не по карману, он сразу же спросил, не предпочту ли я стакан вина «или что-нибудь в этом роде».

Как Лаарманс изменился! Я знал его в те времена, когда он был ободранцем-идеалистом с длинными волосами, от которых засаливался воротник его пиджака, курил большую трубку с головкой в виде черепа и не расставался с массивной тростью, угрожающе размахивая ею всякий раз, когда ему случалось выпить лишнее или когда он шествовал в рядах демонстрантов.

В те времена никто не умел громче его бросать клич фламандских националистов: «Летит буревестник! На море шторм!», и, насколько я знаю, полиция дважды сажала его в тюрьму за поступки, которых он не совершал, только потому, что он был столь грозен на вид.

Он достал из кармана серебряный портсигар и предложил мне сигарету с золотым ободком, кажется «Абдуллу»; во всяком случае, самой дорогой марки.

— Чем ты сейчас занимаешься, Лаарманс? — решился я наконец его спросить. Немного подумав, он рассмеялся.

— Чем занимаюсь? — переспросил он. — Как тебе объяснить? Рассказать об этом не так просто, а понять с лету еще трудней. Такой же вопрос я задал Боорману десять лет назад, и он попытался растолковать мне что к чему. Но потребовались месяцы практики, чтобы я понял суть дела. Еще пивка?

И он в самом деле заказал еще две бутылки.

— Я плачу за все, — успокоил он меня.

— Это у тебя орден? — спросил я.

Он мельком взглянул на яркую розетку, которая придавала его облику еще больше импозантности.

— Нет, — равнодушно ответил он громким голосом.

Я покосился влево, опасаясь, как бы два господина, сидевшие неподалеку, не услышали наших слов.

— Неважно! — сказал Лаарманс, смерив этих людей спокойным взглядом. — Это не орден, я же тебе сказал. Вот если бы я и впрямь приколол орден, тогда… Нет, я такими вещами не занимаюсь, потому что из-за них рано или поздно напарываешься на неприятность. Впрочем, может быть, это все-таки орден — ведь их сейчас развелось столько, что почти невозможно пришпилить ленточку, не впав в плагиат, даже если ты выбираешь самые невероятные сочетания цветов.

Лаарманс и прежде никогда за словом в карман не лез, но теперь его велеречивость была просто поразительной — равно как и проницательность, с которой он отвечал на вопросы, вертевшиеся у меня на языке, но еще не высказанные.

— Где же твои длинные волосы, Лаарманс? — снова спросил я. — И твои стихи? Ты больше не пишешь стихов?

— А моя трубка? — продолжал он. — Помнишь? Какая трубка, милостивый государь! Какая великолепная трубка! И фетровая шляпа! А моя трость! О боже, какая трость! И то, чего ты ни разу не видел, — например моя нижняя рубашка!

Он смотрел прямо перед собой, словно устремив взор в былое.

— Все в прошлом, все! — пробормотал он.

Немного помолчав, он спросил:

— А как обстоят дела с фламандским движением, да и вообще с политикой?

Я подумал, что, наверно, он все эти годы провел за границей, и ответил, что, насколько мне известно, в стране мало что изменилось: банкиры и дельцы по-прежнему говорят по-французски, так же как, впрочем, и большинство участников фламандского движения, когда они не работают на публику; либералы по-прежнему занимают все муниципальные должности, а католики — министерские.

Но оказалось, что он знает все это не хуже меня — ведь он тоже живет в Брюсселе.

— А как все же обстоит дело с фламандским движением? — продолжал он допытываться. — Ты знаешь, что я имею в виду… Демонстрантов с палками, в фетровых шляпах, черт подери! Они еще устраивают потасовки или по крайней мере сутолоку, как на ярмарке? Хотя, может быть, ты уже в этом не участвуешь?

Я ответил ему уклончиво и снова спросил, чем же он, собственно говоря, занимается.

— Расставляю силки, — сказал он.

Он заметил, что я ничего не понял из его ответа.

— Да-да, расставляю силки. Обхаживаю разных людей и выуживаю у них подпись, А подписавшись, они и в самом деле получают все с доставкой на дом!

— Что они получают с доставкой на дом, Лаарманс? — спросил я, потому что меня разбирало любопытство.

— Свои экземпляры.

И снова рассмеялся.

— Экземпляры «Всемирного Обозрения», — тут же пояснил он.

Показав на бутылку, он добавил:

— Отменное пиво!

— Послушай, — продолжал он. — Завтра воскресенье, а свою статейку я вполне успею состряпать в понедельник. Если ты действительно интересуешься моими делами, я охотно расскажу тебе все — ведь в прежние времена мы с тобой хорошо ладили. Приходи завтра ко мне в гости, и я выставлю тебе бутылочку. Согласен, старина? Бульвар Жапон, дом 60. И не робей при виде дощечки с фамилией. С трех часов дня я буду ждать тебя с нетерпением.

С Боорманом, начал рассказывать Лаарманс, я встретился точно так же, как вчера с тобой. Иными словами, в кафе, совершенно случайно, но только в более поздний час.

В тот день я от нечего делать примкнул к какой-то манифестации, теперь уже не припомню к какой. То ли в честь политического деятеля либерального толка, то ли еще кого-то из этой компании. Так или иначе, мы ему каждые десять минут аплодировали, и он всякий раз с фальшивой ухмылкой раздавал направо и налево всевозможные обещания.