Бельгийский писатель Виллем Элсхот (1882–1960) — новое имя для советских читателей, однако у себя на родине его творчество пользуется давним признанием. Талант Элсхота весьма самобытен, грани этого таланта разнообразны, и зарубежная критика по праву видит в нем одного из крупнейших представителей фламандскоязычной литературы Бельгии, писателя, чьи произведения отнюдь не принадлежат прошлому, но живут и в настоящем. Между тем рассказ о нем следует повести издалека.

В начале 20-х годов Элсхот, молодой буржуа из Антверпена, анархист и «фламинган»[1], окончательно избирает литературную деятельность. Она становится постоянной, правда не единственной его профессией. В бельгийских литературных кругах Элсхот тогда еще мало известен, хотя уже успел проявить себя как журналист, сотрудничающий в недолговечных левых литературных изданиях, и автор романа, написанного, как отмечала критика, на превосходном фламандском языке. Кроме литературы, у Элсхота было и другое занятие, от которого он не отказался и в более поздние годы: Элсхот был умелым, предприимчивым и удачливым «деловым человеком». Писателю, даже крупному, и сейчас нелегко в Бельгии жить на деньги, заработанные только литературным ремеслом, а Элсхот притом писал медленно, беспрестанно перерабатывая и шлифуя свои сочинения, — его книги выходили редко.

Антверпен — как Гент, Брюссель, Льеж, как другие бельгийские города и вся Бельгия, в начале 20-х годов был еще полон воспоминаний о тяжких бедствиях первой мировой войны, когда «группа хищников с неслыханным зверством обрушилась на Бельгию»[2]. Страна была разграблена и унижена. Общая беда способствовала сплочению ее этнически разнородного населения — валлонов и фламандцев.

Но процесс этот не был ни простым, ни однозначным.

В послевоенные годы крупная бельгийская буржуазия энергично восстанавливала свое пошатнувшееся экономическое положение. «Бельгийские буржуа вложили за границей около 3 миллиардов франков; охрана прибылей с этих миллиардов путем всяческих обманов и пройдошеств — вот какой на деле „национальный интерес“ „героической Бельгии“»[3], — писал В. И. Ленин. Росло промышленное значение бельгийского севера — Фландрии и Брабанта, и соответственно с этим фламандцы-капиталисты из северных городов все чаще брали верх в конкурентной борьбе.

Но 20-е годы XX века в истории культуры Бельгии — особый период. Именно в это время расцветают поэзия, драматургия и проза на фламандском языке.

Эти годы наступления бельгийской буржуазии были также годами обострения классовых противоречий. Перед литературой встали жгучие социальные проблемы. Одновременно с буржуазно-националистической тенденцией усилить фламандское влияние в жизни страны в демократической среде осознавалась необходимость национального равенства валлонов и фламандцев. Этот рост общественного самосознания оказал свое влияние на развитие бельгийской культуры.

Для литературы того периода первостепенное значение приобрел вопрос о языке. В связи с этим подъем, или, как принято называть в Бельгии «великое обновление» («de grote vernieuwing»), фламандской литературы некоторые писатели-современники восприняли односторонне: как событие, единственный смысл которого состоит в выявлении забытых или непризнанных духовных качеств фламандцев. Некоторые критики из «фламинганов» увидели в этом «реванш» фламандской литературы по отношению к литературе франкоязычной. Возобновился старый спор о том, существует ли вообще оригинальная, собственно бельгийская литература и если существует, то на каком языке[4].

Театр Метерлинка, стихи и драмы Верхарна, сочинения Лемоннье, Роденбаха, Ван Лерберга, казалось, решили этот вопрос в пользу тех, кто считал бельгийской франкоязычную литературу. (За границей среди сторонников последней точки зрения были русские символисты и А. Блок, знаток и тонкий ценитель бельгийского искусства.) Но в 20–30-е годы — годы подъема литературы на фламандском языке, надолго до того закосневшей в регионализме, — в описании провинциальных нравов, изображении природы и бытовых жанровых сцен раздались голоса, утверждающие превосходство «фламандского начала».

Почему же все-таки с 20-х годов так быстро росла литература на фламандском языке? (Тот же процесс, может быть с еще большей интенсивностью, идет в годы после второй мировой войны.)

Этому было много причин. Помимо экономического развития Фландрии и Брабанта, о чем уже шла речь выше, укажем некоторые из них.

Двадцатые годы с большой силой выдвинули на первый план проблемы современного общества. Символизм начала века, чрезмерно абстрактный, должен был отступить перед более конкретной и реалистической художественной тенденцией. Расставаясь с символизмом, литература освобождалась и от «аристократизма», становилась более демократичной; она обращалась не к «духовной элите», а к гораздо более широким слоям, и это подняло значение фламандского языка, распространенного главным образом в демократических общественных кругах.

Усилению фламандской литературы сильно способствовал и вспыхнувший в годы национального унижения патриотический интерес к замечательному искусству бельгийского прошлого, к народному творчеству, к фламандской культуре средневековья и Ренессанса.

Ранее всего «великое обновление» коснулось поэзии и драматургии, потом наступила очередь романа. «Год 1927-й можно рассматривать как начало новой эпохи, — писал бельгийский историк литературы Жан Вейсгербер. — Появляется первая группа писателей, которая за какие-нибудь семь лет вырывает монополию на роман из рук Ф. Тиммерманса и Э. Клааса».

Феликс Тиммерманс (1886–1947) был по праву самым известным бельгийским прозаиком, пишущим на фламандском языке. Однако и его сочинения носили на себе печать ограниченности. Если Тиммерманс и выходил за пределы «областничества», то не столько в сторону более универсального социально-исторического воззрения на жизнь или хотя бы географически более широких интересов, сколько в сторону более тонкой психологической обработки все тех же старых нравоописательных и бытовых жанровых тем.

Тиммерманс писал о «родине внутри родины» — о прекрасной Фландрии, населенной людьми гармоничными, цельными и счастливыми. «Фламандская идиллия» опиралась на традиционно лубочный образ «простого фламандца», человека, привязанного к своей земле, своей семье, своему богу, человека, умеющего радоваться земному существованию и земным чувством соединенного с вечностью мира. Опубликованный в 1916 г. роман «Паллитер» принес Тиммермансу широкую известность. Паллитер — имя героя — стало нарицательным, обозначая простодушно-жизнерадостное и наивное отношение к бытию.

Крестьянин Паллитер беззаботно и благодарно принимает жизнь — такую многоцветную, сочную, как пейзажи Фландрии на картинах Питера Брейгеля.

Этот роман вышел в свет в тяжкие годы войны и германской оккупации, и патриотическое чувство бельгийцев еще более увеличило успех книги, утверждающей неиссякаемую жизненную энергию народа, выстоявшего под игом испанских, австрийских, французских и немецких завоевателей. Представление об «истинном фламандце» как о грубом реалисте и одновременно мистике, ставшее общим местом в литературе, перерастает у Тиммерманса в миф об особом чувстве полноты жизни, свойственном одной лишь крестьянской Фландрии.

Традицию региональной литературы не мог преодолеть и другой, несомненно значительный, бельгийский писатель — Эрнест Клаас. Правда, в его рассказах и романах не было свойственного Тиммермансу стремления «мифологизировать» быт; сочинения его отмечены интересом главным образом к повседневности, к жанрово-живописному изображению крестьянского быта.