– Она девушка современная, мамуля. Они все курят.

Мамуля надеялась, что осенью, когда Фрици пойдет работать на консервную фабрику, то осядет с кем-нибудь из местных мальчиков и уже не нужно будет так волноваться за дочь. Мамуля уже прочитала новену и помолилась об этом святому Фаддею.

Пойнт-Клиэр, Алабама

Четверг, 9 июня 2005 года

Наутро Эрл принес Сьюки завтрак в постель, сел рядом и спросил:

– Милая, хочешь, я отменю прием и останусь с тобой на весь день? Я готов. Мне кажется, тебе не стоит быть одной.

– Нет, иди на работу. Мне надо все обдумать и решить, как быть дальше.

– Хорошо, дело твое… но позвонишь мне и скажешь, как себя чувствуешь.

Эрл уехал, и Сьюки задремала на часок, но потом, проснувшись, все еще чувствовала себя совершенно разбитой и встать не смогла. Позвонила Нетте, сказалась простуженной и попросила ее покормить птиц. Все утро она пролежала в постели и проревела. Надо бы с кем-нибудь все это обсудить – с кем-нибудь, кто наверняка не проболтается Ленор, – и потому она перекатилась на кровати и позвонила старой соседке по колледжу Дене Нордстром в Миссури. Дена тут же сняла трубку.

– Дена, это Сьюки.

– Сьюки! Привет…

– Слава богу, ты дома. Ох, Дена, стряслось ужасное.

– Ой, что-то с Эрлом?

– Нет.

– С детьми?

– Нет.

– С матерью?

– Нет… со мной!

– Милая, что такое? Ты болеешь?

– Нет, – всхлипнула Сьюки. – Я – полячка!

– Что?

– Это долгая история… но… ой, Дена… позвонил этот человек из Техаса и сказал, что я – не та, кем себя считала, когда думала, что знаю, кто я такая. Но вчера я получила письмо и обнаружила, что меня удочерили, а Ленор – не моя родная мать, и папа тоже не папа. Но мало того… Я на год старше, чем думала. И я даже не Лев. Всю свою жизнь я читала не тот гороскоп.

– Погоди минутку… ты уверена?

– Да, уверена. Октябрь – это Весы.

– Нет-нет… я про удочерение.

– Да, тут все написано. Прямо передо мной. Тут говорится, что 31 июля 1945 года мистер и миссис Олтон Крэкенберри удочерили девочку по имени Джинджер… Юрдбберлнске или как-то еще по-польски. В общем… это я. Или та, кем мне полагалось быть. Так или иначе, моя настоящая мать родилась в Висконсине, а сама я, вероятно, еще и католичка в придачу. Сама знаешь, какие они шустрые по части крещения.

– Ух ты… ой… а что Ленор говорит?

– Я ей пока не сказала.

– О… ну а детям ты что-нибудь сообщила?

– Нет, ты первая, не считая Эрла, – я же понимала, что ты-то, жена психиатра, меня поймешь. Я просто так растерялась, меня будто предали. Ленор знала, что я не ее дочь, а сама все время вынуждала меня… обманом. И вечно мне из-за нее было худо, потому что я не как она. А я – не как она, потому что я – не как она! И вот, с ее же подачи, я с шестнадцати лет в «Дочерях Конфедерации»[13], а сама даже родилась не на Юге. Я вообще янки. И, Дена… хуже всего вот что, – Сьюки опять всхлипнула, – я даже не «Каппа».

– В каком смысле? Конечно же, ты «Каппа».

– А вот и нет. Я самозванка. Мне нельзя на встречу «Капп». Придется отказаться от членства. Я его получила как наследница Ленор. Придется вернуть и значок, и все остальное.

– Ой, ну что за глупости, Сьюки, ты «Каппа», потому что ты всем нравилась. Мы же были вместе с самой недели пик[14], помнишь?

Но Сьюки не слушала и продолжала болботать:

– О господи. Я даже в Загородный клуб Селмы вступила подложно. Я сказала Ленор, что не желаю никаких светских выходов, а она все равно продавила и позволила мне выставить себя идиоткой. Что люди подумают, когда обнаружится, что я не Крэкенберри и не Симмонз, а незаконнорожденная польская сирота-янки?

– Подожди. С чего ты взяла, что ты – незаконнорожденная?

– С того… тут написано, в моем свидетельстве о рождении: отец неизвестен.

– Ой… ну, Сьюки, людям теперь уже, в общем, плевать на такое.

– Но мне-то нет. И я себя чувствую самозванкой, выскочкой какой-то. Да помереть со стыда просто. Смотрю на себя в зеркало и вся свекольная от позора.

– Да почему же, Сьюки? Ты ничего плохого не сделала. Чего тебе стыдиться?

– Потому что ты же меня знаешь – я всегда гордилась своей честностью и открытостью, а тут вдруг обнаружила, что я подделка, а вся моя жизнь – одно сплошное вранье. Я теперь в глаза людям смотреть не смогу. Мне совершенно точно нужны серьезные лекарства. У меня, может, сейчас нервный срыв. Джерри дома? Может, попрошу его прислать мне каких-нибудь таблеток. Сколько они стоят?

– Сьюки, милая, да нет у тебя никакого нервного срыва. Потрясение просто. Вот и все. Я сама потрясена. Твое расстройство вполне объяснимо. Ну то есть, господи… кто б на твоем месте не расстроился? А что Эрл думает?

– Ой, он такой милый… Но я тебе так скажу: вот у кого будет истерика – так это у Ди Ди, когда она все узнает. Она же вечно бегает на кладбище, помогает ухаживать за могилой прадедушки Симмонза… и тут вдруг выясняется, что он ей совершенно чужой. О боже мой. Дена, откуда ж у меня взяться носу Ленор? Да и не папин у меня нос. Какого-то совершенно чужого человека. С чего я вообще решила, что похожа на папу? Пересмотрела вчера вечером семейные альбомы – совсем ничего общего ни с кем из них. Нет у меня и симмонзовских ступней. У меня ступни Ябервиснских!

– И что собираешься делать?

– Не знаю. Сплошной раздрай. Все с ног на голову. Я и думать-то не могу толком, что делать дальше. Сейчас, с таким сроком давности, что изменишь? Об этом надо сообщать в шесть лет, а не в шестьдесят. Все мои польские родственники уже небось померли. И кому придет в голову назвать ребенка Джинджер? У нас так ретривера звали. Короче, сплошное расстройство.

– Понятное дело. Но все-таки расстроилась ты или нет, ты же всегда говорила мне, что никогда не хотела походить на мать, – вот и не походишь. Разве не славно?

– Эрл тоже так сказал. И видимо, так и есть, но сейчас такое ощущение, что меня сбило поездом. Почему я не на год моложе? А вот и нет! Вчера мне было пятьдесят девять, а сегодня уже шестьдесят, к шестидесяти одному дело идет! Немудрено, что я выгляжу такой старой и усталой. Потому что я старая и усталая! Я самая старая сирота на свете. Господи, стыдобища какая. Хоть иди да с пирса прыгай.

– Сьюки, хочешь, я приеду и побуду с тобой? Я готова. Только скажи.

– Ой, это ужасно мило, но нет, никто тут ничего уже не поделает. Надо разбираться самой.

– Что ж, ладно, но ты же тем временем не натворишь никаких глупостей, правда?

– Не натворю, мне еще Картера женить и обустраивать, а уж потом глупости.

– Сьюки, тут одной трудновато справляться. Может, тебе к профессионалам обратиться, чтобы помогли разобраться?

– Тебе-то везет. Ты замужем за психиатром. А я – за стоматологом.

– Хочешь, попрошу Джерри кого-нибудь для тебя найти?

– Нет. О таких вещах я с посторонними разговаривать не буду.

– Но, Сьюки… в этом-то и дело.

– Ладно, я подумаю, но сейчас, вот правда, никому кроме тебя об этом рассказывать не хочу.

– Хорошо, но, прошу тебя, звони и говори, как у тебя дела, идет?

– Идет.

Повесив трубку, Дена подумала было взять билет на самолет да и приехать в Алабаму, но Сьюки сказала, что хочет разобраться сама, – и, может, она права. Дена знала Ленор и всякий раз от нее просто балдела, но и Сьюки ей было в некотором смысле жалко: шутка ли – вдруг обнаружить, что удочерена. Сьюки всегда оценивала себя глазами Ленор. Сколько бы Дена ни пыталась говорить Сьюки, какая она отличная девчонка, та никогда этого толком не понимала. Хоть и была одной из самых веселых и любимых во всем студгородке, Сьюки так в себя и не поверила. Все ее обожали – кроме, похоже, ее самой.