«На выступе скалы, над морем синим…» На выступе скалы, над морем синим, Лежу я беззаботно На жестком ложе Сухих цветов и трав, спаленных солнцем. Люблю их пряный запах: В нем жизни суть, благоуханье зноя. Порой внизу, далеко, Плеснет волна о берег полусонно, Порой проснется ветер, Обдаст меня соленою прохладой, И стихнет вновь, — и крепче Ласкает зной испытанное тело. «С прибрежных скал глядели мы упорно…» С прибрежных скал глядели мы упорно В клокочущую бездну: Из глубины вставали исполины И злобно умирали, Разбивши грудь об острые утесы; Дрожали мы как дети, А в вышине, презрительно откинув Покров свой лицемерный, Немая твердь, зловещая, сияла. МАТЕРИ («Седой Хаос, кончаясь…») Седой Хаос, кончаясь, Им завещал бессмысленную силу И родником бессмертья Их стала плоть. Об этой древней тайне Мать не расскажет детям: Сын не поймет, а дочь сама узнает От птицы перелетной, От родников священной, темной рощи И от всего, что дышит. «Голодный сумрак ночи…» Голодный сумрак ночи Дрожал в долине, Легко проснулось утро И промелькнуло, И древний, тяжкий полдень Царить в долине. Смотри: застыли листья Олив зеленых И пьют тягучий, сладкий, Свет золотистый. Не медом ли янтарным Полна долина? «О, что за суета в великих недрах…» О, что за суета в великих недрах Природы полнокровной! Мир полнится и, что срослось корнями В глубокой мгле безвестной, Сплетается цветущими ветвями В сияньи дня земного. На могиле Гейне («Спи спокойно, Генрих милый…») Спи спокойно, Генрих милый: Знают тайну жизни трупы. Если встанешь из могилы, Помни, Генрих: немцы глупы. Перед солнцем благородным, И прекрасен, и печален, Спит в сиянии бесплодном Мир языческих развалин. Март в аллеях Валламброзы И алеет, и белеет, И лениво лета грезы Bella, Napoli лелеет. Из Пиндемонте («Вот открылись недра чудных…»)
Вот открылись недра чудных Древних гор Шехеразады, А из них червец и яхонт, Изумруды и алмазы Ослепительным потоком С громом хлынули, как дивный, Преогромный водопад. И Дон Педро бросил перстни В волны яркие потока: Не нужны мне эти брызги, Эти брызги водопада. Видит Педро: древо жизни Вознеслось в красе великой… Кто расскажет, где таятся Корни древа становые? По лицу земли цветущей Боковые — расходились Точно горные хребты. Где вершина? Ветви древа Весь простор, где прежде ветры Будто отроки резвились, Весь простор зеленой, крепкой, Душной сетью запушила. На ветвях качались звезды Точно гнезда пестрых птиц. Педро в грусти несказанной Снял венок с кудрей душистых, Словно с другом расставаясь, Уронил его на землю. Третий сон: столпотворенье Видит Педро; не из камня, А из тел живых грозится И растет со смехом башня И тускнеет воздух синий, Тьмою мерзостных дыханий Как чумою заражен. И кинжал свой взял Дон Педро, И кинжал поцеловал. «За печальной колесницей…» За печальной колесницей, За попами и венками, Черный змей ползет огромный; Голова — у колесницы, Телом — улицу наполнил, В переулке тесном хвост… То не дети и не внуки Деда старого хоронят, — Черный змей, весной проснувшись, Кожу зимнюю хоронит. «Не смотри, что я так весел…» Не смотри, что я так весел, — Чуть умолкну — слышу шорох: То не мышь под половицей И скребет, и суетится, — Полоненная, в подвалах Смерть и злится, и трудится. Шесть дверей она прогрызла И грызет уже седьмую. «Чудака пытало горе…» Чудака пытало горе, Обратило свет в застенок: «Ты мне, горю, поклонися, Не тверди ты: свет прекрасен!.. Я сильнее, я мудрее, Захочу — и тьмой нечистой От очей твоих навеки Скрою солнышко и звезды». Улыбнулся тут страдалец: «Не в твоей то, горе, власти; Не погаснет свет, доколе От него я не отрекся». |
