По всей видимости, после такого короткого пребывания в Боринаже он из-за отсутствия денег решил возвратиться в Эттен к родителям. Он чувствовал, что его новый профессиональный выбор вряд ли найдет понимание в его семье. 11 марта 1880 года его отец сообщил второму сыну, который работал у своего дядюшки сначала в Гааге, а затем в Париже, следующее: «Винсент еще здесь. Но это так меня раздражает!» Вскоре Винсент покинул родительский дом, и это ему нужно было для того, чтобы наконец после всех перипетий, связанных с работой торговцем произведениями искусства, внештатным учителем и евангелистом-проповедником, удовлетворить свое жгучее желание служить исключительно искусству.

В июле 1880 года Тео получил очень эмоциональное и богатое по содержанию письмо от Винсента. В нем он оправдывал свои непонятные действия и делился сокровенными мыслями. Он ясно давал понять своему брату, что окончательно решил заняться искусством и надеется на то, что вернет чувство уверенности в себе и поднимет утраченную самооценку. Многое в этом письме свидетельствовало о том, что Винсент обращался к своему брат как к союзнику: «я страстный человек, имеющий склонность и возможность совершать более или менее бессмысленные вещи, в которых время от времени раскаиваюсь. Но так как это уже случилось, что тут поделаешь? Отчаяние мое прошло, но я справился с ним благодаря меланхолии, которую я стремлюсь преодолеть, но я уже потерял всякую надежду от своей печали и бездействия… Только человек, опускающийся до безнравственности, шокирующий других, при этом не желая этого, может согрешить против определенных форм, традиций и общественных обычаев. И все-таки жаль, если на это можно обидеться. Ты знаешь, что я часто пренебрегаю своим внешним видом, но я делаю это потому, что это шокирует. Но виновны в этом также жалкое существование и нужда в деньгах, малодушие… путь, которым я иду, нужно выдержать; если я не работаю, не ищу, то я потерян. Хорошо, но что можно сделать — что произойдет внутри и выйдет потом наружу? Иногда в моей душе пылает огромный огонь, и ни разу никто не пришел, чтобы согреться им… Кто-то, кто кажется не пригодным ни к чему, не способным выполнять какую-либо должность или какую-нибудь службу, найдет наконец единственное и проявит свою способность действовать в совсем ином, чем казалось прежде… Существуют бездельники и тунеядцы, которые с другой стороны являются чем-то иным. Эти бездельники ленивы, а слабые характером предрасположены к этому, и так как эти бездельники являются таковыми по собственной воле, съедают себя изнутри своими желаниями действовать, то тут ничего не поделаешь… Такой человек иногда сам не знает, что он хотел бы сделать, но инстинктивно чувствует: я все-таки кое-что могу сделать хорошо. Однако к чему я могу быть пригоден? Кое-что во мне есть, что необходимо только мне! Если бы ты имел возможность увидеть во мне нечто другое и то, как я умею делать это нечто другое, то ты меня очень сильно полюбил бы». Спустя несколько недель, а именно 20 августа, Ван Гог сообщил брату: «Ты должен знать, что я делаю свои великие рисунки у Милле… Шли мне, что можешь, и не беспокойся обо мне. Если я смогу продолжить свою работу, то буду чувствовать себя хорошо». Тео послал ему копии оттисков желаемых образцов, и Винсент воодушевленно ответил: «Я не могу тебе рассказать, как я счастлив, что могу вновь приступить к рисованию. И если сейчас моя душа вновь обретет спокойствие, то моя энергия день ото дня будет расти». В это время он создавал произведения, которые существенно отличались от его рисунков в Боринаже, и переехал в Брюссель для того, чтобы там, по возможности, продолжить свое академическое образование по рисунку.

15 октября 1880 года Винсент писал: «Здесь, в Брюсселе, уже по беглому взгляду на собственные дела, так сказать, с новым мужеством и усиливающимся во мне желанием мне дана возможность учиться создавать что-нибудь своими руками. В целом я не отказываюсь от мысли посещать школу искусств, по меньшей мере это должно стать следующей моей целью, потому что я должен, по возможности, быстро научиться рисовать на продажу и начать зарабатывать этим себе на жизнь. Впервые я овладел рисунком акварелью, гравюрой, и поэтому я могу вновь вернуться в страну горняков и ткачей для того, чтобы там добиться успеха». В этих строчках проскальзывает антипатия к каждому виду традиций или академическому действию, которые в нем преобразовались в строгую схему насилия со времен обучения теологии в Амстердаме и евангелизму в брюссельской школе.

Скорее всего Винсент мог довериться художнику, которого он мог почитать. По рекомендации своего брата он нашел такого человека в дворянине Антоне Ван Раппарде, с которым у него вскоре установилась тесная дружба. Он считал Раппарда после Тео человеком, к которому всегда можно было обратиться за советом и денежной помощью, в то время как его богатый дядюшка, да и вся семья, едва ли могли выказать истинное чувство солидарности. И потому он спустя несколько лет писал, что «нигде он не чувствовал себя так сильно чужим, как в своей семье и в своем отечестве».

Депрессивные настроения, которые у него появились зимой и особенно в рождественские праздники, быстро прошли, и уже в начале апреля он узнал о том, что Тео, не сообщая ему об этом, уже некоторое время оказывал ему финансовую поддержку. В приподнятом настроении он писал слова благодарности своему брату: «В последние дни я почувствовал, что судьба ко мне благосклонна. По меньшей мере я выполнил дюжину рисунков. И почти каждый день в моем распоряжении есть какая-нибудь модель. И поэтому сейчас у меня больше не бывает плохого настроения, и я испытываю прекрасные чувства к тебе и ко всему миру сразу».

В апреле 1881 года мы видим Ван Гога вновь в Эттене, в родительском доме, где ему предложили свободную комнату и хорошее питание и где он, не откладывая дел в долгий ящик, стал рисовать. Прислуга семьи Ван Гога сообщала, что Винсент вел себя весьма своеобразно. Он часто рисовал по ночам, когда его звали к завтраку, то приходилось очень долго ждать, пока он наконец оторвется от своей работы. Кроме того, он якобы питался отдельно от семьи, одиноко сидя в углу, погруженный в собственные мысли. Однажды он перестал рисовать, когда в доме появились книги, которыми он заинтересовался. Если судить по высказываниям жителей деревни, то он был «серьезнейшим человеком, который ни разу не пошутил» и предпочитал изредка заходить к бедным людям. Как-то он проявил свою безграничную любовь к ближнему, когда подарил нищему свой почти новый бархатный костюм.

Лето принесло Ван Гогу унизительное переживание, глубоко запавшее ему в душу. Это была зарождавшаяся любовь к его кузине Кее, которая была старше его на семь лет и уже три года как овдовела, и все это время она со своим сыном приезжала в Эттен навестить семью пастора. Ее «нет, никогда, нигде», которые она грубо бросала в ответ на объяснения в любви Винсента, заставили его во второй раз в его жизни пережить глубоко ранящий отказ и высокомерное невнимание холодной, жестокосердной и исключительно материалистичной женщины. Он воспринял этот почти оскорбительный отказ как наказание. Но никак не хотел оставить в покое Кее. Возвратившись в Амстердам, она пожаловалась своему отцу пастору Стриккеру, который недвусмысленно заявил брату Теодору, что пора положить конец домогательствам. В ходе серьезного обмена мнениями между отцом и сыном, отец, угрожая, указал Винсенту на дверь. Трещина, которая образовалась, существовала «уже долгое время и принципиально усугублялась непониманием друг друга», как объяснил это Винсент брату Тео.

Забыв о предосторожности и ни капли не сомневаясь в своих действиях, Винсент отправился в Амстердам, чтобы еще раз встретиться с Кее. Там произошел случай, в очередной раз доказавший склонность Ван Гога к самоистязанию и мазохистским действиям. Когда дядя Стриккер ответил ему, что Кее нет дома, Винсент, подражая знаменитому римскому герою Муцию Сцеволе, сунул «палец в пламя лампы и сказал: позвольте видеть ее столько, как долго я смогу держать мою руку в пламени!». Это театральное представление не имело успеха.