Фадеев был командиром эскадрильи, как и я, мы занимали в полку одинаковое положение, но я был старше его, больше летал, больше сбил, на суровое дело войны смотрел несколько серьезнее, чем он, — этому научил меня жизненный, боевой опыт. Как друг, я всегда старался кое-что подсказать Вадиму, кое в чем поправить его. Так было после его «трюков» над аэродромом и в других случаях. Вадим, выслушав меня, обещал не делать больше ошибок. Речь шла об очень важных вещах — о тактике, об излишней самоуверенности в оценке врага, об образе жизни. Однако Вадим по молодости не всегда следовал моим советам, иногда больше полагался на свою стихийную могучую волжскую натуру.

Людмила, стремясь больше быть рядом с Вадимом в эти заполненные боями дни, невольно отдаляла его от дружного коллектива летчиков полка. Мы же не только вели бои вместе, но и за товарищеской беседой на ужине и в общежитии, пока не засыпали, всегда обсуждали проведенные схватки с противником и особенности его действий. Вадима же после боевого дня с нами не было. Все это не могло не отразиться на боевой форме Вадима.

Группу, в которой летал в последний раз Фадеев, возглавлял я. В том вылете мы шли на линию фронта шестеркой: ввиду низкой облачности к моему хорошо слетанному звену подключили пару Фадеева. Я, как всегда, взял курс в тыл к немцам, чтобы там подловить бомбардировщиков. При подходе к реке Кубани Вадим стал отклоняться восточнее. На мои призывы приблизиться ко мне он отвечал согласием, но все дальше отходил от нас. Опытный летчик, он, конечно, понимал, что не должен отрываться своей парой от всей группы. Может быть, он, командир эскадрильи, поставленный мне в подчинение, старался показать, что сумеет действовать и без моих указаний, целиком самостоятельно. Над станицей Варениковской мы наскочили на группу «юнкерсов», которые, прикрываясь облаками, крались к линии фронта. Мое звено завязало с ними бой. Вадим же, идя далеко от нас, восточное, вышел на Крымскую, где в это время кружилась группа «мессершмиттов». Очень тяжело было Вадиму и Андрею Труду парой вести бой с двенадцатью вражескими истребителями. В том бою самолет Вадима был подбит. Андрей Труд, скованный боем, не смог оказать ему помощи. Мы же дрались с бомбардировщиками и истребителями далеко западнее и не знали, в какой ситуации оказался Вадим. Его израненную машину добили фашистские стервятники. Через некоторое время к нам пристроился его ведомый Андрей Труд.

И в последнем своем бою Вадим проявил присущие ему мужество и мастерство, но дали себя знать и обычные для него недооценка сил врага, пренебрежение реальной опасностью.

Эти мои раздумья, с которыми я ни с кем не делился, ибо не хотел бросить ни малейшей тени на светлый образ Вадима Фадеева, еще крепче утвердили меня в некоторых незыблемых нормах поведения летчика на земле и в воздухе. Нарушишь их — расплата придет неминуемо…

В эти дни, когда я бродил по земле как оглушенный, ко мне вдруг подошел незнакомый летчик и доложил о том, что он явился в мое распоряжение. Глядя на показавшееся мне знакомым лицо, я не сразу сообразил, почему, собственно, он явился именно ко мне. А стоял передо мной не кто иной, как Олефиренко.

— Отпустили? — спросил я.

— Отпустили, товарищ капитан.

— Значит, будем начинать с самого начала?

— Да, с полетов по кругу, — смущенно улыбнулся Олефиренко. Он, немолодой уже летчик, действительно должен был начинать с азов.

— Устроились с жильем?

— Да. Спасибо.

— Когда ж начнем?

— Хоть сейчас, товарищ капитан.

— Пошли к машине!

Настроение энергичного, целеустремленного Олефиренко передалось и мне. Я тоже загорелся желанием поскорее подняться с ним в небо.

За месяц пребывания на фронте мы потеряли несколько летчиков и десять самолетов. В середине мая командир поручил мне слетать в Ставрополь, где находился запасной полк, подобрать пополнение. Я с удовольствием взялся за это дело. Хотелось и в городе побывать и самому выбрать хороших летчиков.

— Завтра утром этим займемся, — сказал начальник штаба запасного полка, возвращая мне командировочное предписание. — Соберу резерв и познакомлю вас с летчиками. Их у нас много.

«Их у нас много...» Это же замечательно! Значит, я смогу выбрать лучших.

Когда я на следующее утро пришел в расположение полка, люди уже стояли в строю. Тут были и совсем молодые и постарше, одни в летной форме, другие в общевойсковой; у некоторых на груди сверкали ордена и медали. Летчики с любопытством посматривали на меня, фронтовика. Они уже знали, с какой целью я сюда прибыл. Всем хотелось обратить на себя внимание и попасть в число отобранных. Я шел вдоль строя и старался выбрать таких, которые хоть чем-нибудь — взглядом, осанкой, выправкой — напоминали бы Атрашкевича, Дьяченко, Миронова, Никитина, Науменко, Овсянкина, Фадеева, Островского... Хотелось, чтобы на смену погибшим в полк пришли надежные бойцы, достойные звания гвардейца.

В конце шеренги навстречу мне шагнул лейтенант в новеньком солдатском обмундировании. В глаза мне сразу бросилось его обезображенное шрамами лицо. Красные обгоревшие веки казались свежими ранами, даже губы имели какой-то неестественный цвет. Передо мной стоял образ самой войны.

На фронте я боялся только одного — стать калекой. Сама смерть казалась ничтожной по сравнению с увечьем. Ведь не зря даже в песне поется: «Если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой». И вот передо мной человек, которого постигла настоящая трагедия.

— Товарищ капитан, возьмите меня, — тихо сказал лейтенант, и я заметил, как глаза его увлажнились. — Мне надо воевать! А я отсиживаюсь здесь.

Я не сразу нашелся, что ему ответить.

— На какой машине летал? — спросил его наконец, надеясь, что он окажется не истребителем.

— На «горбатых». Штурмовал. Подожгли «худые», — ответил лейтенант.

— Нам ведь нужны истребители, — пояснил я, довольный, что нашелся предлог для отказа, хотя в душе мне было искренне жаль лейтенанта.

— Я быстро переучусь, — поспешил он меня заверить. — Вы не знаете, сколько во мне сейчас ненависти к врагу и желания драться. Я должен стать истребителем. Мне нужно сполна рассчитаться с фашистскими гадами за то, что они сделали со мной.

На глазах у лейтенанта сверкнули слезы.

— Хорошо, я запишу вашу фамилию, — вынужден был ответить я.

Потом я беседовал с другими летчиками, расспрашивал, где воевали, как попали в запасной полк. Слушал их ответы, а сам все время думал о лейтенанте. Нет, решил я, нельзя брать такого в полк. Один его вид будет морально угнетать молодых летчиков. И не только молодых. А в бою, когда понадобится полезть на огонь пулеметов или пойти на таран, человек может и дрогнуть, вспомнив, что лицо у него может оказаться таким же, как у этого лейтенанта. И я окончательно решил: лучше никого не брать отсюда, чтобы не обидеть обгоревшего летчика.

Под вечер зашел в штаб, отметил командировку и попросил автомашину, чтобы побыстрее добраться до аэродрома. Мне отказали. Я высказал недовольство: если меня не подвезут, мне придется еще одну ночь провести здесь без дела.

В комнату вошел полный, высокого роста подполковник. Внимательно посмотрев на меня, он грубо сказал:

— А, это ты здесь поднял бучу? Что, опять хочешь попасть на «губу»?

Я тоже узнал его. Это был командир запасного полка Губанов, с которым мне когда-то довелось столкнуться под Баку.

— Никто никакой бучи не поднимает, товарищ подполковник, — возразил я, стараясь сохранить спокойствие.

Просто мне нужна машина, чтобы доехать до аэродрома, иначе я не успею сегодня вылететь. Я же сюда прибыл не на гулянку!

— Дойдешь и пешком. И чем скорее уйдешь, тем лучше для тебя. Идите!

Губанов еще что-то сказал, но я не расслышал его слов. Во мне все кипело. Зачем он напомнил о тех днях, когда надо мной нависала угроза расправы? Может быть, его злят мои новые ордена? Откуда это грубое отношение к человеку, и в такое время, когда люди должны быть особенно чуткими друг к другу? Неужели подобных типов даже война не очищает от мелочных чувств? Война... Но чувствует ли он ее здесь, в запасном полку?