Уже виден дымок. Значит, шланг еще тлеет на поверхности. Подбежав к цистерне, я выдергиваю шланг из горловины и отбрасываю в сторону. На лбу выступают капельки холодного пота. Я радуюсь, что нас выручил счастливый случай, а точнее, собственная неопытность. Бензин, оказывается, сразу испарился, а резина тлела очень медленно.

Наш просчет обернулся удачей. Мы возвращаемся в лес, я разыскиваю командира колонны и докладываю о найденных запасах бензина. Туда направляются десятки грузовиков. Мы едем впереди, показывая дорогу.

Как только стемнело, колонна двинулась в путь, на Донбасс. Там, говорят, возводится линия обороны, значит есть и наши войска.

Это был еще один тяжелый переход. В некоторых селах уже стояли немцы, и мы вынуждены были пробиваться в обход по разбитым проселочным дорогам, вброд через реки, то и дело толкать машины. И все-таки к утру мы добрались до Старо-Бешева, где были наши войска.

В штабе ВВС, который находился в этом же селе, мне сказали, что наш полк базируется западнее Ростова. Я немедленно отправился туда на своей полуторке. На прицепе тащил еще легковую, а в кузове вез палатки и колья. Все попутные машины обязаны были что-то эвакуировать в тыл.

Не доезжая до Таганрога, остановился в станционном поселке переночевать. Забираться в город на ночь было незачем: я видел, как к городу группа за группой шли немецкие бомбардировщики. Мое решение оказалось правильным. Только я устроился на ночлег в домике у элеватора, к нам постучали:

— Чья машина?

— Моя.

— Сейчас же уезжайте отсюда! A Таганроге немецкие танки, идут сюда. Мы будем взрывать элеватор.

Немецкие танки в Таганроге! Попал бы я ночью как кур во щи. Наверно, утром город был еще наш, а к вечеру все переменилось.

Прибыв в Ростов, я узнал, что и наш полк в эту ночь приземлился чуть южнее города. Там я и нашел его. Много я пережил за эту неделю, многое изменилось к худшему и на фронте. Но знакомые, родные лица однополчан, встреча с командиром, с Фигичевым, Лукашевичем, Селиверстовым, Никандрычем, Валей, дежурившей у телефона, снова вернули мне силы. Я увидел, что менялись только места базирования полка, а люди остались такими, какими были, — стойкими, выносливыми, честно и храбро выполняющими свой долг.

Виктор Петрович, пожимая мне руку, спросил:

— Что, Покрышкин, на самолет выменял полуторку?

— Почти так, товарищ майор. Тащил МИГ, пока было можно. Пришлось сжечь.

— А глаз цел?

— Цел, товарищ командир,

— Ну, хорошо. Были бы глаза целыми, чтобы видеть и уничтожать врага. Отдохни, подлечись и приезжай к нам. Полк перебазируется в Султан-Салы, ближе к немцам. Вот так, Покрышкин. Мы знали, что ты вернешься. Кто из летчиков уже ходил по земле, того сломить не так-то просто.

Разбитая бровь болела. Два дня я провел в санчасти, лечился, отдыхал, писал письма родным. Открывал и заветную тетрадь. На этот раз ее, как и остальные мои личные вещи, сохранили. Вспомнив населенные пункты, через которые проходил, хотел было записать их. Но потом решил, что Пологи, Черниговку мне не забыть никогда и без тетради.

…Лечение кончилось. Надо воевать! На той же полуторке, которая эти два дня стояла около санчасти, я уехал в Султан-Салы. На дороге встретились два потока: один — те же эвакуированные, только уже из русских придонских колхозов, другой — наши войска, идущие к фронту.

Войск было много, свежих, хорошо вооруженных. Таких сил я не видел еще за все месяцы войны. Чувствовалось, что под Ростовом готовится большое сражение.

На аэродроме в Султан-Салы я услышал тяжелую весть:

— Вчера похоронили Кузьму.

— Селиверстова? — машинально спросил я.

— Дрался с «мессерами» под Таганрогом… Упал недалеко от аэродрома… Похоронили там, на холме.

Его могила была видна от КП. Я пошел туда, чтобы своей рукой бросить на могильный холмик горсть донской земли.

Кузьма не много сбил вражеских самолетов, но скольким из нас он спас жизнь в воздушных боях! Скромный, застенчивый человек, прямой и честный товарищ, настоящий боевой друг.

Я постоял у свежей могилы с дощатым обелиском. Техник вырезал из дюраля звездочку и под ней, после фамилии, имени и отчества летчика, написал чернильным карандашом: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!»

Сколько обелисков с такими надписями осталось на просторах от Прута до Дона! Я вспоминал о наших первых могилах у западных границ СССР. Эта, над которой я склонился, была самой крайней на востоке. Будут ли они появляться еще дальше, за Доном? Тяжело было думать об этом…

Возвратившись на КП, я попросил, чтобы меня сразу же послали на боевое задание. Виктор Петрович понимающе посмотрел на меня, сказал свое обычное «хорошо» и вдруг спросил:

— Ты что-нибудь слышал о летчике Посте?

— Читал о нем, товарищ командир.

— Знаешь, что такое глубина зрения? Я растерялся, не зная, что отвечать.

— Так вот, — продолжал Иванов, — человек определяет расстояние двумя глазами. Есть такие исключительные люди, которые могут это делать и одним. Но ты, Покрышкин, не одноглазый Пост, который прекрасно летал и над сушей и над водой. По крайней мере нет нужды экспериментировать. Поезжай-ка ты на своей полуторке за Дон и организуй там переучивание молодых летчиков на МИГ-3. Они у нас летают на «чайках» и на «ишаках», а нам могут подбросить и новенькую технику.

Я не соглашался. Школьным, тыловым душком отдавало от этого задания. А мне хотелось воевать, сражаться. Виктор Петрович тем же спокойным тоном продолжал:

— Сначала денька три-четыре порассуждай с ними по теоретическим вопросам, поделись опытом, свои выводы преподнеси. За это время глаз подживет, и тогда ты с каждым полетаешь. Словом, хорошо получится. Так что не капризничай. Кому-то ведь надо готовить молодежь.

Я пожал Виктору Петровичу руку. Простился с друзьями и поехал машиной на задонский аэродром. Со мной отправились Никитин, Труд, Супрун и пятеро совсем молодых летчиков, еще не нюхавших пороха войны. Второй раз мне пришлось взяться за подготовку летной молодежи.

Стояла осень. Здесь, в Зернограде, ее солнечные, прохладные дни напоминали о мирных днях ласкового бабьего лета, а сельские степи с лесополосами, скирдами золотистой соломы — об украинских равнинах, причерноморских богатых краях, оставленных нами.

В эти дни конца октября 1941 года я, как и каждый фронтовик, жил, волновался тем, что происходило на своем фронте, и судьбой Москвы. У Ростова шли напряженные бои за город, немцы рвались к нему, чтобы перерезать железную дорогу, связывающую Кубань и весь Кавказ с центральной частью России, лишить север богатств юга. Ростов героически защищался: здесь стойко дрались войска и ополченцы, сюда непрерывно подходили резервы из тыловых пунктов формирования и военных заводов, к которым уже приблизился фронт.

При первом взгляде на карту можно было сразу понять, что немцы намереваются захватить Ростов обходом на Новочеркасск и Шахты. Это предвидело наше командование. В этом районе сосредоточивались большие силы.

Тревожили, заставляли глубоко задумываться сообщения о битве под Москвой, у Ленинграда. Чем короче были эти сообщения, тем больше говорили они нам о напряженной, трудной обстановке. Газеты приходили с опозданием. Но их, приносивших уже устаревшие вести, ожидали каждый день. Упоминание о населенных пунктах, расположенных недалеко от Москвы и Ленинграда, где шли бои, вызвали во мне воспоминания о моей жизни. В Ленинграде я учился на авиатехника, стал планеристом, в Москве бывал.

Близился праздник Октября, все ждали торжественного заседания. Выступит ли Сталин? Что он скажет в этот великий день? Неужели не прозвучит величественно и радостно голос столицы?

Где сходилось двое или трое, там говорили в эти дни о Москве, о нависших над ней черных тучах.

И вот пришло известие о торжественном заседании в Москве, о военном параде на Красной площади, о выступлении И. В. Сталина. Его уверенно-спокойные слова внесли в нас еще большую веру в нашу победу.