Мартин, шатаясь, вышел из интерната. В саду, как и в доме, было очень тихо. В неестественной вечерней тишине квакали жабы. Он бессознательно добрался до грузовика и завел мотор.

Какая-то тяжесть — тяжелее, чем сон, — давила ему на веки, во рту было горько. Он думал о Доре. В нем, как в заколдованном замке, поселился ее призрак, и трудно было собрать разбегающиеся мысли.

— Эй!.. Осторожно!

Он чуть не налетел на какую-то машину на крутом повороте. Потом он поехал дальше по пыльной дороге, и двойная шеренга деревьев почтительно и быстро расступалась перед ним, сочувствуя его горю.

Тогда он увидел Авеля. Мальчик шел по дороге к усадьбе и обернулся на звук гудка. Мартин остановил грузовик в нескольких метрах от него и открыл дверцу.

— О, это вы!

Мальчик смотрел на него, как на привидение, словно не верил своим глазам.

— Вы давно…

Он был особенно бледный и худенький и, влезая в кабину, не сказал больше ни слова. Когда машина тронулась, он не спросил, куда они едут. Он молчал всю дорогу, только смотрел на Мартина в зеркальце.

Кладбище было за последними домиками, на склоне холма. Совсем рядом в круглом пруду, среди зеленой ряски, монотонно квакали лягушки. Железные ворота были заперты, но Мартин осторожно перелез через ограду и помог перелезть мальчику.

Смеркалось, и в голубоватом воздухе особенно четко вырисовывались олеандры по краям дорожек, обнаженные мечи тополей, заросли трав, шиповника и ежевики.

— Сюда, — тихо сказал Авель.

Они понимали друг друга, хотя не сказали ни слова. Мальчик шел впереди, искал дорогу по надгробным надписям.

Здесь, за пятиметровой стеной, окружающий мир стал бледно-голубым квадратом неба, усеянным прозрачными кисейными облаками. Солнце было где-то сбоку, но его неуловимый, тонко просеянный свет заливал и цветы, и могилы, и дорожки. Мартин смотрел в землю. Там валялись кости, отшлифованные дождем и солнцем, и казалось, что они сами вышли из могил.

Потомки украсили склепы и плиты портретами, надписями, молитвами, фотографиями, стихами, венками и букетами цветов. Могила Доры была в самом отдаленном углу — холмик свеженасыпанной земли, скромная металлическая пластинка с именем и датами, ни одного цветка.

— Если б я знал… — плакал Мартин. Договорить он не смог.

Он стоял там, пока воздух не стал густым, как вода, а вода тяжелой и темной, словно он спустился с берега в глубины моря.

Когда они шли обратно, он взял руку Авеля и крепко ее сжал. Мальчик был бледен как воск и, когда Мартин на него посмотрел, смиренно опустил голову.

— А Пабло? — спросил Мартин.

Ответа не было.

— Да, тогда я с ним говорил в последний раз. Хотя нет. Позавчера я вел грузовик через долину, и он со мной доехал до перекрестка. Он был с другими ребятами, и мне показалось, что он болен. Вот и все. Ребята шли с ним, сеньор лейтенант. Нет, ничего странного не заметил. И про Кинтану ничего не знаю…

Солнце дробилось в стекле письменного стола, слепили алмазные блики, острые, как сосульки. На минуту ему показалось, что мир растворяется в белом ослепительном свете, и все пошатнулось перед ним. Вопросы били его по голове, нельзя было закрыть глаза. Мартин не знал, как долго допрашивает его лейтенант, как долго он сам отвечает. Он видел, как шевелятся у того губы, а слова разбирал плохо.

— Можете идти.

Мартин думал о Доре, об Авеле. Он понимал, что оба умерли, и ничего не мог сделать. Если бы он знал…

— Я сказал, можете идти.

Мартин сделал усилие и понял. Глаза его были слепы за толстой завесой слез.

— Вы слышите?

— Дверь… — с огромным трудом сказал Мартин.

Он добрался до нее ощупью, машинально взялся за ручку и погрузился в прохладную тьму коридора, а сзади шел ординарец с винтовкой наперевес, в полутора метрах, как положено по уставу.

Мальчишка сбежал как можно быстрей по склону лощины. Он ждал с минуты на минуту страшного взрыва и, зажав уши, спешил добраться туда, где совсем недавно скрылись его товарищи.

«Подождите, подождите…»

Тропинка, заросшая травой, терялась в чаще дубов и земляничных деревьев. Ранец, полный патронов, глухо бил по спине, и мальчик бросил его, чтобы бежать быстрее. Ему казалось, что сзади кто-то тяжело дышит, но обернуться он не смел.

Он почти добежал до цели, когда раздался выстрел. Знакомый звук вернул ему спокойствие — наверное, кто-нибудь из ребят изловил того типа. Он подождал.

Почти у самых ног под сводом переплетенных веток медленно пробирался ручей. Архангел упал на колени и наклонился над водой. Лицо, искаженное страхом, все в пятнах и потеках краски, дрожало, как отражение в волнистом зеркале; головастик, серый с черным, пересек его от уха до уха и окружил венчиком пузырей.

Мальчик хлопнул рукой по воде; он себя ненавидел. Он хотел бы завесить все зеркала, забыть, какой он есть. Склонившись над ручьем, он болтал рукой в воде, а свистки — секретный код — оплетали его тончайшей паутиной улик.

Только тогда он понял, что промазал. Надо бежать. Уйти подальше. Наверное, Стрелок со своими уже ищут его.

Пока он обдумывал план бегства, снова застрекотали пулеметы — это преследовали отступающих; стая голубей вспорхнула с земляничного дерева и полетела к «Раю», тревожно хлопая крыльями.

Архангел встал. Лес наполнился глухим топотом. В лощинке за кем-то охотились — может быть, за ним.

Ему казалось, что ветки деревьев мешают ему бежать и лес как будто ожил — корни извивались поперек тропинки, сердитые порывы ветра хлестали его по щекам ветками дуба, колючие кусты цеплялись за подол рубахи, царапали руки.

Он боялся. Боялся Стрелка, и Мартина, и ребят, и солдат.

— Давай, Архангел, давай…

Он говорил вслух, чтобы себя подбодрить, а темный заговор природы гнал его вперед жгучими ударами новых улик. Ребята звали откуда-то сзади, он не обращал внимания. Сердце билось все громче — громче всех звуков.

Когда Стрелок выскочил из-за каштанов. Архангелу показалось, что это страшный сон. Он ничего не мог сделать, его понесло к Стрелку. В полном отчаянии он хотел увернуться, но Стрелок ринулся на него. Архангел услышал его дыхание.

— Прятаться вздумал?

Пальцы вожака вцепились ему в руку, как когти, и Архангел почувствовал, что плачет.

— Я… я…

Стрелок ударил его кулаком прямо в лицо.

— У, сволочь, трус!

Стрелок бросился на него, сел верхом и стал свирепо обрабатывать кулаками. Что ж, убьет — тем лучше, другим неповадно будет. У них в отряде трусов нет.

Стрелок сидел у него на груди, коленями прижимал к земле руки. На красном разгоряченном лице резко белел извилистый шрам.

Архангел лежал на спине, хватал воздух губами, измазанными краской и кровью. Глаза, обведенные сажей, затравленно смотрели на Стрелка.

— Я бросил гранату, — невнятно проговорил он.

— А кольцо выдернуть забыл. Теперь он все знает. По твоей милости нам пропадать.

Архангел думал, что Стрелок будет еще его бить, но тот не стал. С полдюжины ребят в солдатских гимнастерках стояли вокруг. Стрелок обернулся к ним.

— Сколько раз говорил — расстреляем, и конец. Так нет, пошел, идиот, слюни распустил, цветочки понес!

— Оставь ты его. Не видишь, крови сколько?

— Не бей его больше, Стрелок. Он не виноват.

Вожак поднялся, недовольно ворча:

— Бабы, вот вы кто. Вам бы юбки носить. Как бабам.

Он нагнулся, поднял винтовку и тряхнул Архангела за плечо.

— Ну ты, заткнись! Что у тебя, между ногами пусто?

Мальчик встал, рыдая в голос.

— Я никого не видел, — всхлипывал он.

Стрелок сердито махнул рукой.

— Сказано — заткнись!

Он считал инцидент исчерпанным и повернулся к другим.

— Интересно, какой гад стрелял без моего разрешения?

Ребята молчали.

— Ну, не я, — сказал наконец один. — Я шел прямо за тобой и ни черта не видел.