Авель спустился в кювет и присел за кустами лаванды. Машина была еще по ту сторону холма. Вскоре он услышал визг тормозов на повороте; фары заливали желтым светом только что появившиеся лужи. Было ровно девять. Грузовик опоздал почти на час.

Авель поднялся и снова пригнулся, когда машина затормозила. Он прекрасно слышал все, что говорили два андалусца, и, как только волна света побежала дальше, кинулся на дорогу. Пабло там не было.

Грузовик уже давно выехал на шоссе, насмешливый огонек мигал вдали. Нет, ошибиться он не мог, никто не спрыгнул на землю. Ничего не понимая, Авель прошел метров пятьдесят по тропинке — он надеялся, что Пабло выскочит из-за куста и улыбнется своей шутовской улыбкой: «Здорово испугался, а? Думал, наверное, я дал деру? Нет, старик, нет, вот я, живой-здоровый». Он ведь любит такие шутки. Просто решил напугать.

Резало глаза, он устал смотреть, но крикнуть не смел — боялся, что не будет ответа. Он шел посередине дороги, луна отражалась во всех лужах. Он шел все медленнее и топтал луну, сперва — сам того не замечая, потом — чтобы заглушить смятение, даже страх. В груди было совсем пусто. Он провел языком по губам, но они остались сухими.

— Пабло! — крикнул он. — Пабло!

Стая ворон с карканьем пронеслась над лесом — темная, как предвестник смерти. Авель почувствовал, что у него дрожат колени, и присел на придорожный камень. Надо отдохнуть, успокоиться. Уже ни на что не надеясь, он крикнул еще: «Пабло, Пабло!» Ему вторили дикие вопли птиц и черный шум ветра, налетавшего на деревья.

Он не плакал. Не было сил, даже плакать не было сил. Он пришел, как условились, а Пабло не пришел. Словно во сне, он вернулся на прежнее место, откуда была хорошо видна дорога.

Лес зажил новой жизнью при свете луны: искрились и мигали капли дождя, раскачивались на ветру вьюнки, свисавшие с веток дуба, словно серпантин мертвого карнавала.

Авель сидел рядом со своим чемоданом и смотрел на перекресток. Он знал, что Пабло никогда не вернется, и чувствовал себя брошенным, обреченным. Он сидел там долго, в голове у него было пусто, и, только когда стрелка часов подошла к одиннадцати, он медленно побрел домой.

Они весь вечер молились и молчали, вздыхали и спорили. Перегорел свет — что-то случилось с проводкой, — и пришлось зажечь свечи, оставшиеся от именинного пирога. Неверные тени скользили по старомодной столовой, словно стая летучих мышей пыталась смахнуть крыльями цветы и фрукты обоев.

Долго никто из них не говорил ничего — ни Педро, ни Люсия, ни Анхела. Они молча опустошали блюдо, тихо утирая слезы.

Опершись локтем на стол, Анхела сонным взглядом обводила комнату. Вдруг она повернулась к сестре и показала ей на стену.

— Ты видела? Ружья пропали. Там две палки.

Люсия посмотрела и удивленно подняла брови.

— Действительно, — сказала она. — Что бы это могло означать?

За окнами шумели от ветра кроны деревьев, скрипел громоотвод. Упрямая сова билась о стекло, и странно каркала какая-то ночная птица.

Эхо доносило из деревни праздничный звон колоколов.

Трупы солдат, погибших в утреннем бою, лежали на краю кювета среди мерзкого мусора и кусков алебастра с фабрики изоляционных материалов. Солдату, который их стерег, очень хотелось вздремнуть; он с нетерпением ждал, когда же наконец приедет священник и их похоронят. Жители поселка проходили мимо: старики — в кожаных разлетайках и в шапках, нахлобученных на самые брови, женщины — в платьях, пропахших нафталином. Они останавливались посмотреть на убитых.

Солдат присел на крыло грузовика и смотрел на все это усталыми глазами. Только что они с вахмистром опознавали трупы. Мертвые лежали темным, расплывчатым пятном среди грязного мусора. Черные мухи роем кружили над ними, и никто не потрудился их отогнать. Солдат и вахмистр опустились на колени и занялись тщательным осмотром карманов; все документы, письма, открытки и фотографии проходили через руки вахмистра, который скреплял их резинкой и ставил номер.

Один из убитых произвел на солдата особенно тягостное впечатление: толстый, вроде кастрата, все лицо заплыло жиром, а щеки и подбородок круглые, розовые и гладкие. Убитый лежал полуоткрыв рот, как будто там что-то было, и полосатая желтая оса кружила у его губ.

Передавая документы вахмистру, солдат прочитал на толстом пакете писем: «Жорди». По-видимому, он умер сразу, и на его лице застыло удивление. Мысль о смерти проникла в его мозг вместе с пулей, и он не успел к ней привыкнуть.

«Как собаку, — подумал солдат. — Вот бедняга!»

Он смотрел на осу, кружившую над ртом убитого, пока визг тормозов не вывел его из оцепенения; несмотря на вечернюю прохладу, капитан Бермудес был в одной рубахе. Солдат поспешно его приветствовал, капитан широко улыбнулся. Священник, молодой, как послушник, в очках, с большими ушами, коротко стриженный, ловко спрыгнул на землю. Жители не видели священников несколько лет и радостно заволновались. Он направился к ним, улыбаясь, протягивая руку для поцелуя. Матери подносили к нему грудных детей, он гладил их по головке толстыми короткими пальцами.

— Крещены? — спрашивал он.

Женщины потупились; они об этом и забыли. Последний здешний священник сбежал в машине помещика, когда за ним пришли, и в часовне с тех пор был продовольственный склад. Жизнь шла своим ходом — солдаты, приезжая в отпуск, зачинали детей, и, когда дети рождались, женщины забывали окрестить их.

— Если бы они умерли до нашего прихода, — сказал священник, — они по вашей вине не вошли бы в царствие небесное.

Он кратко изложил им воззрения церкви на этот предмет, но капитан Бермудес тронул его за плечо.

— Поздно уже, отец.

Тогда священник вынул бревиарий из кармана сутаны, и пятеро стариков обнажили головы. Благоговейно, как и подобает духовному лицу, он громко прочитал молитву, потом благословил мертвых.

— Domine, qui innefabili providentia… [5]

Капитан Бермудес смотрел на все это издали; вахмистр протянул ему список.

— Четырнадцать? — спросил он.

— Да, сеньор капитан. И шестнадцать в госпитале.

Капитан вернулся к машине и завел мотор. Оттуда он бросил последний взгляд на зевак, окруживших трупы; черный силуэт священника на фоне заката был окружен розовым сиянием, как святой на картинке.

— Скажите ему, что я пришлю за ним машину, — сказал капитан вахмистру.

Пока они ехали к интернату, внезапно стемнело. Воздух густел, словно наполняясь дымом. У перекрестка они увидели машину капитана медицинской службы. Сестры высунулись в окошко и помахали Бермудесу рукой.

— Ужинать тут будете?

Бермудес кивнул и прибавил скорости, чтобы их догнать.

— Как дела?

Выходя из машины, Бегонья с наслаждением потянулась. Она работала в Красном Кресте уже пять лет, прошла с полком всю воину и славилась красотой не меньше, чем умением ухаживать за ранеными. Для своих лет она была полновата, но двигалась легко, как девочка. За ловкость, за веселую улыбку, за насмешливый нрав ее любили и уважали в полку. У нее не раз брали интервью для радио, а какой-то американец, увидев, как она перевязала за один день больше ста раненых, даже написал для своего журнала статью про «Невесту славного воинства». Однако Бегонья не обращала на все это особого внимания; кажется, ей льстило только прозвище Матушка, которым наградили ее в полку.

Солдаты разложили перед интернатом большой костер. Присев на корточки вокруг походного котла, они неторопливо и важно погружали в него ложки. Два парня, привалившись к двери, тянули какую-то песню, но, увидев офицеров, замолчали. После короткой передышки снова подул северный ветер, и в воздухе судорожно заплясали извилистые отблески костра. Бегонья смотрела, как младший лейтенант Феноса встал по стойке «смирно», поравнявшись с офицерами; подруга что-то сказала ей на ухо, она улыбнулась. В доме было темно — повреждена проводка, — и ординарцы вышли встречать их со свечами.