Он поднял убитого мальчика и пошел по тропинке вниз, к интернату. Склон был пологий, Мартин шел все быстрее. В лесу снова было тихо. Мальчишки убежали, испугались собственного злодеяния. Наверное, потому они так и кричали и кривлялись, как черти, словно хотели побороть ужас, стать хоть на минуту другими.

У поворота, где тропинка выходила на проезжую дорогу, Элосеги резко остановился и спрятался за земляничными деревьями.

По дороге шли две женщины почтенного возраста, нелепо и смешно одетые. Они держали огромное красно-желтое [1]знамя. Мартин с удивлением заметил, что они пинают друг друга ногами и каждая тянет знамя в свою сторону.

— Я отдам, и все, — говорила та, что слева. — Мое знамя, я и отдам. Ты не имеешь права его трогать.

На ней было лиловое длинное пальто, которое, по-видимому, она много лет не надевала.

— Твое? — завопила вторая. — Это с каких же пор оно твое? Мое оно, ты его украла из шкафа.

— Я его придумала сшить! — голосила первая. — Я у тебя шелку попросила, а ты даже не знала, для чего.

— Я спрашивала, ты не сказала.

— Врешь! Я сказала. Сама не расслышала! Глухая тетеря…

— Эгоистка, вот ты кто! Эгоистка. Другие работают, а слава тебе… — Она чуть не плакала и ковыляла вприпрыжку, спотыкаясь, как птенец, вывалившийся из гнезда. — Слушай, Люсия. Последний раз тебя прошу, дай я вручу знамя…

— Мое знамя, — отрезала женщина в лиловом пальто и еще крепче вцепилась в него. — Я придумала, я и работала. Чем скулить, сказала бы спасибо, что разрешила со мной пойти. Другая бы на моем месте дома тебя оставила.

— Не дам! — завизжала сестра Люсии. — Я у тебя тридцать лет на побегушках, как прислуга! Хватит с меня! Я все скажу! Я до самого генерала дойду, пусть разберутся, где правда! Все ему скажу — какие у тебя политические взгляды и как ты со мной обращалась…

Люсия побелела и остановилась посреди дороги в нескольких шагах от Мартина. Знамя, как мантия, ниспадало с ее плеч.

— Ложь! — крикнула она. — Все ложь! Ты мне сестра, и я тебе запрещаю…

— А я скажу! — услышал Мартин. — Скажу, скажу, скажу! Прямо к генералу пойду и скажу, какая ты эгоистка и как с радикалами водилась, пела для них. Тебя посадят в тюрьму. Слышишь? Вышлют как паршивую собаку…

Голос у нее сорвался, и последние слова она пропищала. В своей огромной широкополой шляпе она была похожа на темную нелепую птицу.

— Лгунья! — решительно сказала Люсия. — Все ложь! Я сумею защитить себя. Найму лучшего адвоката…

Они тянули знамя в разные стороны, как расшалившиеся девчонки.

— Пусти!

— Не желаю.

— Пусти, я сказала!

— Не пущу.

Сестра Люсии судорожно всхлипнула. Вся ее прыть исчезла перед непоколебимой энергией сестры, и она ревела вовсю. Люсия твердо шагала вперед, а та семенила за ней, икала и всхлипывала.

— Люсия, я тебя умоляю!.. Ну будь ты хорошей хоть раз в жизни. Дай я понесу за один конец! А ты неси за другой, и с генералом говори. Я ни слова не скажу. Все лавры тебе достанутся…

Эта сцена продолжалась две минуты, но Мартину казалось, что прошли годы. Как будто время остановилось, чтобы он получше мог рассмотреть маленькую деталь непонятных ему событий, — даже лес застыл, пока они ссорились.

Мартин пошел быстрее. Ему снова казалось, что дубовая роща заколдована, проклята. Его давила тишина, слившаяся из тысячи звуков, и хотелось рассмеяться, чтобы ее нарушить. Подходя к интернату, он замедлил шаг. Он боялся, не спрятался ли там кто-нибудь из ребят. Они могли выстрелить в него из любого окна — тут, на дороге, с мальчиком на руках, он был для них прекрасной мишенью. Мартин знал другую тропинку, по которой они часто гуляли с Дорой, и решил идти по ней до самого сада. Там есть черный ход. Через кухню он сможет войти незаметно.

Лес редел, и сквозь просветы виднелся фасад, увитый плющом. У входа, где обычно останавливались машины, висел знак Красного Креста, на балконе развевалось республиканское знамя. Мартин всматривался в сонное лицо дома; желтым огнем вспыхивали мимозы у входных дверей, хитро подмигивали солнечные блики в стеклышках, рассыпанных на дорожке. Дубовая дверь была приотворена, как оставили ее солдаты много часов тому назад; во дворе из неприкрученного крана текла вода, и некому было его закрыть.

Никогда раньше не чувствовал Мартин такого одиночества. Интернат был пуст, мертв. Будто на много километров вокруг нет ни одного живого существа, разве что птицы. Он свернул влево, на дорожку, которая вела к гаражу и к голубятне, толкнул обитую жестью дверь — она легко подалась — и, прижимая к груди мертвого Авеля, прошел через кухню и коридор.

Воспоминания о Доре преследовали его. Все такая же красивая, она вставала перед ним в каждом углу, выходила из каждой двери, озаряла улыбкой пустоту. Мартин добрался до комнаты сквозь золотистый свет, лившийся из входных дверей, и опустил мальчика на диван. Тело начинало коченеть, он с трудом расправил ему руки и ноги. Маки он положил на грудь, как раньше, а руки скрестил на груди.

В доме пахло сыростью и жилым духом. Мартин привык, что тут орут мальчишки, и теперь тишина оглушала его сильнее, чем выстрелы. За окнами равнодушно сияло солнце. Полоски света проникали сквозь жалюзи на давно не чищенный ковер. На стенах висели агитационные плакаты; на вешалке болтался забытый противогаз. Вчера мальчишки растащили брошенный склад и, напялив резиновые маски, носились по лесу, как стадо слонов и тапиров, измышляя страшные игры и сражаясь хоботами.

Мартин увидел на столе коробку с табаком, оставленную каким-то солдатом, взял щепотку и тщательно свернул сигарету. Он ждал. Мускулы напряглись. Пробили часы в вестибюле, он машинально проверил свои — только половина двенадцатого. Передовые части, наверное, уже миновали мост и теперь обходят холмы, поросшие дубом. Оттуда до поселка шесть с лишним километров по прямой; его возьмут в плен в первом часу.

Мартин предавался размышлениям, пока не услышал рокот мотора. Он быстро подскочил к окну и посмотрел сквозь жалюзи. Открытая машина, полная солдат и пулеметов, медленно двигалась к интернату. Она была немецкой марки старого образца, запыленная, с помятым крылом. Увидев флаг и красный крест, какой-то солдат загоготал и разрядил в него обойму.

— Прямо дуршлаг! — услышал Мартин.

Он отошел от окна и на цыпочках пробрался в вестибюль. Там, притаившись за дверью, он ждал, пока остановится машина. Слышались голоса солдат, шутки, хохот. Машина замедлила ход; мотор зарокотал совсем рядом. Скрипнули чьи-то сапоги — солдаты прыгали на гравий.

«Вот сейчас», — мелькнуло у него в голове.

Он пересек пустой вестибюль и вышел из интерната, подняв руки вверх.

Когда Элосеги внезапно появился в открытых дверях, солдаты на минуту смешались. Идущий впереди, опасаясь засады, прижался к стене. Остальные молниеносно выскочили из машины, взяли винтовки наперевес и пошли цепью к интернату.

— Не бойтесь, — сказал Мартин. — Там больше никого нет. — Он говорил тихо, не опуская рук, и его слова вернули солдатам спокойствие. — В интернате никого нет, — повторил он. — Уехали шесть часов назад.

Послышался шум мотора. Все взгляды, как по команде, повернулись к дороге, по которой на мотоцикле ехал сержант.

Пока он тормозил, Мартин внимательно его разглядывал. Сержант был маленький, краснолицый, со светлыми, щеточкой, усами и хитрыми блестящими глазками. Он слез с мотоцикла, взглянул на балкон, где реяло республиканское знамя, вынул из кармана походную зажигалку и раскурил потухший окурок.

— Ребят нашли? — спросил он.

Голос у него был невыразительный, тусклый, а лицо скрыто тонкими завитками дыма. Сигарету он держал в руке.

— Они где-то там, разбежались, — сказал Мартин. — Мне утром говорил сержант с батареи, что за ними должен прийти грузовик. Как видно, не пришел.

Солнце слепило ему глаза, он моргал. Сержант подошел к Мартину и равнодушно стал его обыскивать.