В пьесе значилось всего лишь две роли: я начал играть свою и со смешанным чувством ждал дебюта дитяти-артистки. Глядя на Грейс, сидящую в другом конце комнаты, я не мог сдержать улыбку удовлетворения, заметив в её чертах возбуждение, придавшее щекам оттенок, какой я так давно не видел на её бледном и бескровном лице.

Миниатюрный спектакль блестяще начался и завершился полным триумфом нашей маленькой актрисы. То, что она оказалась куда более способной, чем бывает в её годы, у нас более не вызывало сомнений. Её дар перевоплощения был столь явен, умение направлять голос столь бесспорно, что пришлось увериться: она унаследовала своё искусство от матери.

– У неё есть дар, и она будет очень красива.

Вот что сказала Грейс, когда наша малышка, положив свою бедную усталую головку на подушку, заснула крепким сном.

Прошло ещё два года, не отмеченных особенными событиями, а затем наступил величайший перелом во всей моей жизни.

Бремя ответственности и упорный труд постепенно позволили мне достичь высот в моём ремесле. Об актёре Джеффри Хите начали говорить гораздо более прежнего. Я долго дожидался подходящей возможности сделать «свой прорыв» в большое искусство, в которое был столь страстно влюблён. И вот эта возможность представилась – совершенно внезапно и непредвиденно, как это часто и бывает. Я только что заключил долгосрочный контракт с одним лондонским импресарио, и через пару дней мне предстояло уехать с его труппой на гастроли в провинцию.

Вечером я сидел между женой и дочерью в нашем скромном, но счастливом доме, и мне неожиданно подали записку, в спешке нацарапанную директором знаменитого театра, что в западном квартале Лондона. В ней значилось:

Грегори серьёзно заболел и не может играть роль Отелло. В интересах театра прошу Вас срочно явиться и показать, на что Вы способны.

Через пять минут я собрался.

– Пожелай мне удачи, Грейс, сегодня вечером я удивлю многих! – воскликнул я и в крайнем возбуждении вышел из дому.

Завсегдатаи театра, в котором мне предстояло выступить, числились среди самых просвещённых и тонких знатоков сцены в Лондоне. Горячие поклонники драмы и приверженцы Шекспира до мозга костей, они редко соглашались лицезреть актёра, выступающего на замене. Но я долго молился, чтобы мне представилась такая возможность. И вот молитвы мои были услышаны, и я знал, что успех обеспечен, я был совершенно уверен, что добьюсь его.

Роль Отелло была моим боевым коньком. Множество раз я с успехом исполнял её в провинции, но ещё никогда не играл так, как в тот вечер. «Завтра, – говорил я себе, – я стану знаменитостью».

Дрожь прошла у меня по телу, когда я очутился на сцене в первом выходе моего героя. Ещё мгновение – и Джеффри Хит перестал для меня существовать, я совершенно забыл о нём. Душой и телом я стал горделивым, страстным, ревнивым мавром.

По одному из тех курьёзных предчувствий, которые заставляют нас предвидеть важные события нашей жизни, я догадался, что добьюсь успеха, но я и предположить не мог, что тот будет таким полным и сокрушительным. В конце каждого акта великой драмы зал неистовствовал. Полнейшая тишина – лучший признак напряжённого внимания публики и свидетельство безграничной власти актёра над нею – сохранялась до конца каждого акта, и всякий раз, как опускался занавес, меня приветствовал взрыв аплодисментов, какого мне прежде слышать не доводилось.

То были минуты моего актёрского торжества. После каждого действия публика вызывала меня, чтобы я мог вновь и вновь принять восторженные овации своих почитателей.

Когда после спектакля я наконец возвращался домой, сердце моё переполняла небывалая радость, душа ликовала. Я думал о том, что жизнь, исполненная мучительного труда, непрестанных занятий, завершилась и что теперь я смогу наконец пожинать плоды своего упорства. Небу известно, что я долго, весьма долго ждал этого, и мой звёздный час настал.

Да, он настал наконец! Джеффри Хит сделался знаменитостью, звездой сцены, его имя было на устах у всего Лондона. Критики говорили обо мне, как о сокрытом гении, поражались, как могло случиться, что столь одарённый артист так долго оставался в безвестности. Фурор, произведённый мной, был невероятен – в том ни у кого не оставалось сомнений. Сколько это продлится – покажет только время.

Но мне жаль Джорджа Грегори, несравненного интерпретатора героев Шекспира, единовластно царствовавшего прежде на подмостках Лондона. Он внезапно умер через два дня после вечера, когда меня вдруг пригласили подменить его в спектакле. Бедняга! Его быстро забыли! Он пал, как солдат на поле битвы, и, как о солдате, никто о нём больше не вспоминал, благо вместо него оказался другой, способный занять его место. Публика и не думала печалиться по поводу его исчезновения и кончины, потому что взошла моя звезда, занявшая всеобщее внимание.

Был конец лондонского театрального сезона, и тем не менее каждый вечер я играл в переполненном зале. Даже те, кто никогда надолго не задерживался в городе, не уехали и остались ради того, чтобы увидеть только что открытого трагика.

Столь стремительная благосклонность фортуны вынудила меня отказаться от намерения провести гастроли в провинции в составе старой моей труппы, и я принялся спешно готовиться к собственным гастролям, полный надежды, что коль скоро я был провозглашён звездой, то успех мне обеспечен!

О, как я был счастлив своим успехом, ведь я добивался его из любви к моей дорогой Грейс. Как никогда прежде, я был полон решимости опекать её, покуда мы будем жить в этом мире вместе!..

Я привык верить, видя грустный взгляд её восхитительных глаз цвета морской волны, что и она чувствует и думает так же, но она ни словом не обмолвилась об этом. Она, без сомнения, полагала, что такое признание могло быть мне тягостно.

О, как я любил её, как обожал её милое, необыкновенно прекрасное лицо, пусть жизнь и оставила на нём следы неизгладимых страданий!

Мои первые гастроли в новом для меня качестве звезды длились три месяца, три месяца непрерывного успеха. Когда же они закончились, произошло событие, омрачившее мою жизнь, наполнившее её печалью и унынием, рассеять которые не удастся уже никогда.

В самом деле, годы прошли с той поры, как умерла моя бедная Грейс, но я до сих пор не могу сдержать горючих слёз – вот и сейчас брызнувших у меня из глаз, – когда я рассказываю вам, как это благородное создание сломилось под бременем жизни с той же милой и смиренной улыбкой, что помогала ей бремя это переносить. Немного, весьма немного могу я сказать по этому поводу.

Моя супруга и наше дитя вдвоём сопровождали меня в моих гастролях. Им обеим очень хотелось видеть мои выступления, и они часто сидели в директорской ложе, где могли быть свидетельницами бурных оваций, встречавших меня при каждом моём выходе на сцену.

Последним городом, где я должен был дать несколько спектаклей перед возвращением в Лондон, оказался тот самый, где юная актриса Грейс Брертон провела свой знаменитый дебют. Жители того города ничем не походили на ваших праздных фатов. Уж коли им довелось однажды стать зрителями игры гениальной актрисы, они не могли забыть этого события и свято хранили память о нём в сердце.

Ни один из тех, кто аплодировал тогда Грейс Брертон и был жив ещё, не забыл об этом. И когда они узнали, что я и есть муж несчастной калеки, они принялись готовить мне горячий приём независимо от того, окажусь ли я его достоин как артист. Вечер моего первого выступления перед ними отчётливо запечатлелся у меня в памяти, ибо он был самым триумфальным и вместе с тем самым грустным во всей моей театральной карьере.

Я не слышал ничего равноценного тем единодушным, неистовым аплодисментам, которые встретили нас при нашем вступлении в театр, за исключением разве тех, что обрушились на Грейс в вечер её последнего спектакля, который она здесь сыграла. Тогда никому не могло прийти в голову, что в огнях рампы она появилась в последний раз.