– Полагаю даже, – ответил я, – что говорю с одним из них.

– Во всяком случае, я всё помню, я ничего не забыл, – молвил он. – С тех пор я только и бываю в походах да сражениях, и времени для умственных дел и занятий мне не остаётся. Но пенсия давно меня дожидается, и я наконец сменю свой сагум[41] на тогу, а палатку – на какой-нибудь небольшой домик с садом и огородом возле Комо. Тогда-то я и постараюсь вникнуть в учение христиан, если, конечно, мне посчастливится найти наставника.

На этом разговор наш и кончился. Я пошёл к себе. Всё это, дядя, я для того рассказываю тебе, что не забыл о твоём интересе к Павлу – человеку, приговорённому недавно в Риме к смерти за проповедь христианской религии. Ты сказал мне, что вера эта проникла уже даже во дворец цезаря; я же могу сказать, что она проникла также в души солдат цезаря.

После всего этого, дорогой дядюшка, я хотел бы рассказать тебе ещё о приключениях, случившихся с нами, когда мы отправились пополнять провиант. Дорога шла по холмам, что тянутся на юг до реки, которая здесь зовётся Иорданом. В тот самый день…

(На этом месте рукопись обрывается)

Воистину, я пытался – и мой опыт, может статься, кого-то заинтересует. Я ушёл в мир Джорджа Борроу с головой, особенно увлекли меня его «Лавенгро» и «Цыганский барон», – я позаботился о том, чтобы подчинить мои мысли, речь, стиль поведения манере мастера, – и вот однажды погожим летним днём я отправился вести жизнь, о которой читал. Так я оказался в Сассексе, на просёлочной дороге, ведущей от железнодорожной станции к деревушке Свайнхерст.

Я шёл, скрашивая прогулку тем, что перебирал в памяти всех основателей графства – начиная с Сердика, грозы морей, грабителя морестранников, и Эллы, его сына, который, по словам барда, был на наконечник копья выше любого великана в своей дружине. Я дважды упомянул об этом, беседуя с крестьянами, встретившимися мне на дороге. Один из них, тощий верзила с веснушчатым лицом, бочком проскользнул мимо меня и торопливо припустил к станции. Другой, ростом пониже, а годами постарше, стоял, заворожённо слушая, как я цитировал ему тот отрывок из саксонской хроники, что начинается фразой: «И пришёл Лейа и привёл сорок четыре больших корабля – и люди той земли выступили против него»[43]. Я как раз объяснял ему, что хроника эта частью написана монахами Сент-Олбани, продолжение же её создано в монастыре Петерборо, но тут он вдруг шмыгнул в калитку и скрылся из виду.

Деревенька Свайнхерст представляет собой длинную вереницу деревянных домишек, выстроенных в раннеанглийском стиле. Один из них был чуть выше остальных – облик его и висевшая над входом вывеска свидетельствовали, что это деревенский кабачок, и я направил свои шаги к нему, ибо с того самого момента, как я покинул Лондон, во рту моём не было ни росинки. У входа стоял крепыш пяти футов и восьми дюймов роста, в чёрном плаще и сероватых панталонах, – я обратился к нему в манере мастера.

– Почему роза и корона? – поинтересовался я, указывая на висевшую над нашими головами вывеску.

Он как-то странно на меня покосился. Отмечу, что его поведение в целом произвело на меня весьма странное впечатление.

– А что? – спросил он, чуть подаваясь назад.

– Это же королевская эмблема, – ответил я.

– Ну да. А чем ещё может быть корона?

– А вы хоть знаете, чья она?

– Простите, пожалуйста, – пробормотал он, пытаясь пройти.

– Чья корона? – спросил я настойчивее.

– Откуда ж мне знать?

– Но ведь на ней роза! – воскликнул я. – Роза, символ Тюдоров. Первый из них, Тюдор ап Тюдор, спустился с Уэльских гор – и его потомки по сей день сидят на английском троне[44]. Тюдор, – продолжил я, протискиваясь между незнакомцем и дверью трактира, хотя, казалось, он не прочь был войти первым, – принадлежал к тому же роду, что и Оуэн Глендовер, знаменитый предводитель разбойников, которого ни в коем случае не следует путать с Оуэном Гвинеддом, отцом Мэдока Морского, – о том бард сложил знаменитый енглин[45], который на гэлике звучит как…

Я уже собирался процитировать знаменитые строки Дафидд ап Гвилина, когда этот человек, смотревший на меня, покуда я говорил, пристально и как-то чудно, оттёр меня плечом и вошёл в трактир.

– Судя по всему, я действительно приехал в Свайнхерст – недаром название означает «свиная роща», – намеренно громко сказал я вслед невежде.

С этими словами на устах вслед за незнакомцем я вступил в трактир и обнаружил, что мой не отличающийся вежливостью собеседник уже пристроился в углу, рядом с огромным креслом. Ещё четыре типа наиразличной наружности пили пиво за центральным столом, а небольшого роста человечек, весьма подвижный, в чёрном лоснящемся сюртуке, судя по всему много на своём веку повидавшем, стоял у холодного камина. Решив, что это и есть хозяин трактира, я поинтересовался, чем здесь можно пообедать.

Он усмехнулся и объявил, что вряд ли сможет ответить на мой вопрос.

– Но, приятель, разве так трудно сказать, что там у вас готово на кухне?

– Даже с этим я ничем не могу вам помочь. Однако не сомневаюсь, что трактирщик рассеет все наши недоумения. – И он позвонил в колокольчик, после чего с кухни послышался голос и перед нами возник хозяин трактира.

– Что бы вы хотели заказать? – осведомился он.

Я подумал о наставнике и попросил принести холодный свиной окорок, пиво и чай, чтобы запить мой обед.

– Вы сказали, пиво и чай? – переспросил явно удивлённый трактирщик.

– Ну да.

– Двадцать пять лет я держу это заведение – и впервые слышу, чтобы у меня просили пиво и чай! – покачал он головой.

– Джентльмен шутит, – вмешался человек в лоснящемся сюртуке.

– Или, может… – многозначительно пробормотал немолодой человек в углу.

– Что – может, сэр? – раздражённо обернулся я.

– Ничего, – буркнул он, – ничего.

Было что-то странное в этом человеке – том, кому я рассказывал о Дафидд ап Гвилине.

– Так вы, значит, шутите, – сказал хозяин.

В ответ я спросил его, читал ли он книги моего наставника, Джорджа Борроу. Ну да, он их, конечно, не читал. Так вот, прочти он от корки до корки эти пять томов, он не обнаружил бы в них ни намёка на шутку. Более того, прочти он их, он, конечно знал бы, что достопочтенный наставник имел обыкновение запивать пиво чаем. Тут я поймал себя на мысли, что ни в сагах, ни в енглинах бардов я не встречал никаких упоминаний о чае. Посему, покуда хозяин ушёл на кухню заниматься моей трапезой, я прочитал честной компании ту исландскую станцу, которая славит пиво Гуннара, длинноволосого сына Гарольда Медвежатника. Затем, так как этот язык кое-кому здесь мог быть незнаком, я прочитал собственный перевод, оканчивающийся строчкой:

Потом я поинтересовался у присутствующих, ходят ли они в часовню или в церковь[46]. Этот вопрос крайне их озадачил – особенно странного человека в углу, с которого я не спускал глаз. Я проник в его тайну: недаром, когда я глянул на него, он постарался спрятаться за массивными напольными часами.

– Так церковь или часовня? – повторил я свой вопрос.

– Церковь, – вымучил он из себя.