Если только её не стало, то зачем мне жить? Ведь моя жизнь безраздельно принадлежала ей, и только ей одной, и я охотно бы умер десять тысяч раз, лишь бы уберечь её от тени печали.

Время мучительно тянулось, приближались ранние сумерки, а поиски мои всё ещё были напрасны. Я знал, что если я не найду её сразу, то позднее сделать это будет куда труднее. Эта мысль удесятерила мои силы. Одна рука у меня была сломана – единственное повреждение, которое я получил в катастрофе, – но я не замечал боли.

Я по-прежнему не обращал внимания на стоны и призывы несчастных, лежавших кругом меня. Я всё шёл и шёл, пока не достиг места, где, как я знал, я найду её мёртвой или живой.

Внезапно я кинулся вперёд, быстро, быстро, бросая круговые взгляды, в глазах застыла тревога, граничащая с безумием. Наконец я увидел её. Этого было довольно.

С сердцем, неистово бившимся в груди, второй раз в жизни, я снова стоял на коленях рядом с Грейс Брертон. «Какой же рок, – спрашивал я себя, – всякий раз помещает Джеффри Хита подле Грейс Брертон, когда с ней случается несчастье?» О, как я молил, чтоб оно всегда было так! Как я был бы тогда счастлив! Какой честью оказалось бы для меня посвятить свою жизнь тому, чтобы быть её ангелом-хранителем, оберегать её от всех опасностей, какие могли бы угрожать её юной и чистой жизни!

Стоя подле неё на коленях, я созерцал её прекрасное лицо, черты которого всегда носил в своём сердце, и её очи, свет которых ослеплял мою душу! Она не потеряла сознания, как то случилось в первый раз. Её большие и чистые глаза с глубоким взглядом не были закрыты, как при смерти. Она даже заметила меня, узнала, и улыбка, за которую я готов был отдать царство, будь оно у меня, пробежала по её губам в минуту, когда она узнала меня. Она улыбнулась, но я всё же понял, что она сильно страдает.

– Ах, – молвила она, – это снова вы! Как вы бесконечно добры! Вы, без сомнения, мой добрый ангел. Вы меня уже ведь спасли однажды.

– Я спас вас однажды?..

– О нет, не смейте отрицать это. Вы были так предупредительны, так добры, я никогда этого не забуду.

Стало быть, она всё знала! Кто-то – несомненно, старая камеристка – ей рассказал. Мысль о том, что она знает и что уважение её ко мне не пострадало, заставила странно содрогнуться всё моё существо.

Нежно, со всевозможными предосторожностями, положил я стройное тельце на свою здоровую руку. Грейс не была тяжёлой, но тяжесть лежала целиком на одной руке и на одном плече, – на другую руку и плечо мне рассчитывать не приходилось – причиняла мне жестокую боль.

Я как мог скрывал от неё свою изувеченную руку, и она так и не заметила, что я ранен. Грейс жаловалась лишь на рану на ноге, которая, говорила она, была придавлена каким-то обломком вагона. Она добавила, что боль не была сильной, но, судя по чрезвычайной бледности лица, черты которого болезненно исказились, она жестоко страдала. В нескольких сотнях ярдов от места катастрофы и в некотором отдалении от дороги, окаймлявшей железнодорожный путь, я заметил маленький домик со стенами из красного кирпича. Там-то я и сложил свою драгоценную ношу.

Тем временем всё, что в человеческих силах, было сделано для облегчения страданий других пассажиров поезда. Мало кому из них удалось избежать ран, более или менее серьёзных. Множество людей приехали и пришли с соседней станции, и все лихорадочно работали над спасением жертв крушения и расчисткой железнодорожного пути. Из ближайших деревень приехало несколько врачей, и каждый из них деятельно и сколько доставало сил заботился о тех, кто получил самые тяжёлые ранения.

Уверившись, что голубка моя в безопасности, на хорошей постели в одной из комнат небольшого коттеджа, я обратился к одному из врачей, человеку средних лет. В его пристальном и проницательном взоре, безошибочно определявшем серьёзность каждого случая, казалось, сверкали молнии. Стоило взглянуть на него, и тут же возникала мысль – вот уж точно человек, который знает своё дело.

– Эта юная особа – мисс Грейс Брертон, знаменитая актриса, – сказал я.

Он, надо думать, верно истолковал напряжённую озабоченность, выраженную на моих искажённых чертах, когда я спросил его мнение по поводу раны. Голос его дрожал от волнения и жалости, когда он отвечал мне:

– Весьма печально. Это, право слово, самый печальный случай из всех, какие мне доводилось видеть. Мисс Брертон больше не сможет выступать на сцене: она останется на всю жизнь калекой.

Минул год после трагического происшествия, о котором я только что рассказал, – всего лишь год, но мне он показался двадцатью годами, – и вот Грейс Брертон стала моей женой.

Я бы женился на ней гораздо раньше, позволь она мне это. Изо всех сил я стремился отстоять своё право работать и бороться ради неё; но моя милая из месяца в месяц, по своей деликатности, ничего не желала слышать о замужестве.

– У меня нет никакого права выходить за вас замуж, – говорила она. – Я могу быть вам только обузой, ведь профессия ваша требует полного внимания и напряжения сил.

Да, она говорила так, но она любила меня! И я знал, что она меня любит. Не то бы я скрылся с глаз её и продолжал бы неотступно служить ей, не стесняя своим докучливым присутствием. Нет, нет, никогда я не мог бы пасть столь низко, чтобы думать только о себе и воспользоваться беспомощностью несчастной калеки.

Я остался, стало быть, рядом с нею, нисколько не смущая её, моя преданность ей никогда не ослабевала, и я всеми силами давал ей понять, что без неё жизнь моя была бы мучительным одиночеством в безысходной пустоте.

Наконец-то моя любовь восторжествовала: та, что была самой знаменитой из актрис, та, которой поклонялись, словно богине, стала женою Джеффри Хита, нищего актёра, ведущего тягостную борьбу за существование.

И тогда последовали годы небывалого напряжения, непрестанных трудов, годы, на протяжении которых я силился – о, как я работал! – добиться известности, с тем чтобы поднять своё имя на высоту, которую достигло имя моей возлюбленной, – имя, бывшее у всех на устах и на слуху у каждого в кратковременную пору её славы. Сколь недолог был триумф этого гениального дитяти, и сколь тем не менее ярок и ослепителен!

Даже печаль высокого света, вследствие постигшего её несчастья, изволила продлиться несколько недель. Все искренне сожалели о несчастной участи юной артистки, слава которой оказалась «самой яркой звездой театрального сезона».

Через год после нашей свадьбы у нас появилась восхитительная малышка. Мать захотела назвать её Барбарой – это имя было ей особо дорого, и она произносила его с трогательной теплотой.

– Барбара Брертон – какое красивое имя! О, как оно будет смотреться на афише! – говорила она, ибо Грейс заставила меня пообещать, что наша девочка будет воспитана как будущая актриса.

– Если только она унаследовала хоть частицу таланта своей матери, то это будет великая актриса, – отвечал я.

Итак, нашей малютке предстояло стать артисткой. Увы! Впоследствии мне не раз пришлось пожалеть об этом решении, и я готов был предпочесть, чтобы дочь моя умерла, так и не выйдя на подмостки, чем ослепила бы своей поразительной красотой всех, кто её увидел в свете огней театральной рампы.

По просьбе моей возлюбленной супруги я начал обучение малышки Баб театральному искусству с самых младых лет. Ей было, наверное, не более восьми, когда я в присутствии матери дал ей первый урок. О, я прекрасно помню, как это было! Под моим руководством она целую неделю репетировала маленькие сценки, а затем я назначил день, когда она должна была сыграть перед нами всю пьесу.

В её годы мы, разумеется, не ждали увидеть ничего выдающегося. То была всего-навсего небольшая проба, просто с целью выяснить, есть ли у ребёнка природный дар к сцене. Я с тщанием выбрал небольшую пьеску со множеством положений и ситуаций. Патетика, гнев, печаль – все чувства были тонко выражены в роли, которую я назначил нашей малютке.