Мать тяжело поднялась на ноги и в последний раз размашисто осенила себя крестным знамением.

– Прости, дурака, Пресвятая Дева, ибо сам не ведает, что говорит. – Она повернулась к сыну, опершись руками о стол и слегка подавшись вперед. – И в Орде не все язычники. В Сарае епископ сидит святой православной апостольской церкви нашей. Такими вещами не играют, сынок. Люди за истинную православную веру на муки смертные идут, а ты… понарошку… Страшное дело замыслил наш Иван. Сначала в Орде резня начнется, а потом и досюда докатится. – Она села на стул и, устало прикрыв глаза, велела: – Поезжай к нему, Николаша, попробуй вернуть его. Скажи: не послушает, родового наследства лишу и прокляну его. Тогда не сын он мне больше.

Николай, обрадованный тем, что экзекуция над ним, похоже, закончилась и он может куда-то бежать, что-то делать, а главное – не чувствовать более на своем загривке могучую материнскую руку, рванулся к выходу, но был остановлен ее словами:

– Тимошу возьми с собой, пусть старший брат поглядит на убогого да вспомнит, кого воевать собрался.

Николай послушно кивнул и, ухватив Сашку за рукав рубахи, потянул за собой. Они дружно шагали в ногу через анфиладу комнат, пока Сашка не зацепился носком за один из порогов. Он сбился с шага, притормозил, и Николай из-за него едва не полетел на пол.

– Тьфу ты! – в сердцах плюнул он. – Навязала дурачка на мою голову. – Догоняй, Тимоха!

И двинулся дальше, оставив брата подтягивать чуть не слетевший с ноги сапог. Николая Сашка настиг уже на крыльце, где тот орал во все горло:

– Адаш!

Как из-под земли выскочил здоровенный малый, бритый, но с длинными вислыми усищами и казачьим оселедцем.

– Я тут, государь.

«Ну вот, – отметил про себя Сашка, – на сцене появляются запорожцы. Интересно, что там будет дальше». Но Николай, ничуть не удивившись, распорядился:

– Вели седлать коней, да вот… – он кивнул на Сашку, – запрягать бричку.

– Сколько людей брать с собой?

– Троих достаточно.

Через пять минут кавалькада неслась вскачь по дороге, поднимая за собой столб сухой белой пыли, невесомой кисеей повисающей в воздухе. Пристань – это мостки метра полтора шириной, вдающиеся в русло реки метров на десять, да несколько амбаров и жилая изба при них. Рядом с амбарами, на большой поляне стояли три палатки, а к мосткам были причалены борт о борт три то ли больших лодки, то ли небольших корабля. По мосткам от амбаров к кораблям и обратно сновал народ, перетаскивающий различные грузы. Кавалькаду заметили, видимо, издалека, потому что народ побросал работу и сгрудился на берегу, ожидая всадников. Когда они подъехали, из толпы вышел человек, выделяющийся из общей массы и величественной осанкой, и богатством одежды своей, и молвил:

– А вот и братья мои. – Он раскрыл объятия подходящим к нему Сашке и Николаю, а стоявшие за ним люди вернулись к своей работе.

– Матушка ругается, брат, на чем свет стоит, – сказал Николай, обнимаясь с Иваном. – Грозится проклясть тебя и родового наследства лишить.

– А тебя?

– А что меня… – Николай замялся. – Я остаюсь.

Иван рассмеялся, мотая непокрытой головой.

– Ну, раз ты остаешься, то мне нет смысла завтрашней зари ждать. Это я тебе хотел дать возможность последний раз с женой поночевать, подкатиться к ней под теплый бочок. – Он возвысил голос так, чтобы его слышали все. – А наших жен с нами нету! Сабля вострая – наша жена! Верно говорю, господа казаки?!

– Да-а! – дружно грянуло ему в ответ.

– Настало время вершить великие дела! – вновь громко крикнул Иван. – Сворачивай шатры! Уходим сейчас!

– Ура нашему атаману! – в ответ выкрикнул кто-то, и все остальные разом подхватили: – У-ра! У-ра! У-ра!

Народ засуетился еще пуще прежнего, и минут через десять от шатров на поляне остались лишь следы кострищ.

– Сейчас закончим погрузку и сразу отчалим. Обнимемся напоследок, – обратился Иван к братьям.

– А может, ты того… Отменишь все? А, Мамай? – робко поинтересовался Николай.

– Нет, Микула, – ответил ему брат. – Поздно. Дмитрий уже обо всем знает. Останусь – не жить мне. Прощайте, братья. Простите меня. И ты, матушка, прости. – Он поклонился в пояс в сторону родового поместья Воронцовых-Вельяминовых. – Не поминайте лихом. – Обернувшись, он посмотрел на корабли. Погрузка уже закончилась, гребцы рассаживались по местам и разбирали весла. – Пора. Вон уже и Некомат взошел на струг.

Человека, которого Иван назвал Некоматом, Сашка приметил давно. Он заметно отличался от остальных своим нарядом и, стоя у начала мостков, лишь следил за процессом погрузки, в то время как все остальные таскали различные грузы. Судя по тому, что Сашке довелось сегодня увидеть и услышать, именно он и был тем самым иностранным купцом, финансирующим Иванову авантюру.

Братья троекратно расцеловались, и Иван пошел к кораблю. Два других уже отвалили от пристани и, разгоняемые дружными движениями гребцов, устремились вниз по течению. Иван перепрыгнул через борт и, пройдя на корму, помахал братьям. Его струг, плавно набирая скорость, выбрался на стремнину и последовал за ушедшими вперед кораблями.

Остаток дня прошел в траурном молчании. Даже за ужином никто не проронил ни слова. Спать легли засветло. Сашка с трудом дождался темноты. Когда в дверь его комнаты кто-то осторожненько поскребся, он одним прыжком выскочил из кровати и, дрожа от нетерпения, рванул дверь на себя.

– Это я, Фленушка… – возбуждающим шепотом приветствовала его душная темнота.

– Ну ты это… Как тебе, а? – стараясь казаться небрежным и незаинтересованным, буркнул Сашка, в очередной раз сваливаясь с податливого девичьего тела в жаркие объятия пухлой перины.

– Хорошо. Наверное… – Фленушка ответила так скромненько, словно у нее поинтересовались, достаточно ли сахару в ее чае.

Развивать эту тему Сашке сразу же расхотелось, но говорить о чем-то все ж таки надо было, и он спросил:

– Слушай, Фленушка, а чего это сегодня вы все на меня таращились глазищами такими…удивленными? И ты, и Манефа, и матушка…

– Так ведь, Тимофей Васильевич… – теперь уже ее голосок звучал не только скромно, но и смущенно.

– Давай без этих… без величаний. Попросту, – перебил ее Сашка. – Мы все ж таки с тобой теперь… Странная ты девчонка какая-то. К другой не успеешь еще под юбку залезть, а она уже с тобой запанибрата. А ты… Васильевич. Зови меня просто Са… То есть Тимофей или Тимоха, как тебе больше нравится.

– Да, да, да… – Она резко повернулась к нему и, крепко обняв, жарко зашептала ему прямо в ухо: – Тимоша, ненаглядный мой, любимый, единственный… – И еще целую кучу слов, которые в подобных ситуациях говорят друг другу влюбленные.

«Эк ее прорвало-то, – с легкой досадой подумал Сашка. – Это, пожалуй что, уже лишнее».

– Ты подожди, подожди, – пытаясь слегка отстраниться, оборвал он Фленушку. – Ты мне не ответила, чем же я всех сегодня удивил.

– Так ведь вы…

– Ты.

– Ты. Ты же… – Она вновь замялась, не решаясь выговорить следующее слово.

– Что я же? Дурачок, да? – решил помочь ей Сашка.

– Ну да, – охотно согласилась Фленушка. – Ты раньше плохо разговаривал, все мычал и гукал больше. И еще слюни пускал. И пальцем в носу ковырялся.

– Па-анятно, – подытожил он. – Идиот, значит. Слушай, а я всегда такой был?

– Да.

– А-а… Одеваетесь вы всегда так? Ну ты, Манефа, другие девчонки, матушка, брат мой?

– Конечно, а как еще? Лето ведь. Жарко. Подожди, вот придет зима, полушубок и валенки надену. А матушка твоя – шубу парчовую на соболях.

– Да я не о зиме…

– А о чем?

– Ладно, проехали.

«Да она просто не поняла моего вопроса, – сообразил Сашка. – Так куда ж все-таки я попал?»

В Сашкиной памяти зияла нескромной пустотой не то что огромная пробоина, но самая настоящая черная дыра. С того самого момента, как он вышел из поезда на перрон Курского вокзала, и до сегодняшнего дня Сашка не помнил ничегошеньки. Ему неоднократно доводилось слышать истории о внезапно пропавших, а потом столь же внезапно обнаружившихся людях. Причем память о собственной персоне у них отсутствовала напрочь, так, как будто кто-то ее специально стер. Нечто подобное он усматривал и в своем случае. Правда, себя он помнил, но только до определенного момента.