— Я точно знал, что произойдет. Я знал, что смогу выйти в иной мир и поговорить с духовными друзьями, пока тело мое будет бороться со смертью. Смерть не входила в мои планы, хоть я и знал, что если я устану, то в любой момент могу передумать и сдаться. Я хотел вступить в трудную и долгую борьбу, чтобы выйти из нее победителем через год. И я хотел, чтобы Пафф тоже оправилась. Она сделала все, чтобы сберечь мне жизнь, и преуспела в этом. Приняла удар на свое крыло…

— Трудная и долгая борьба… разве не это происходит сейчас?

— Ну да.

— А когда ты снова сможешь летать, твоя история завершится?

— Некоторая часть ее, несомненно.

Возобновление полетов — это замечательное окончание истории о нашей борьбе со смертью, о встречах с нашими духовными проводниками и персонажами книг, о жажде жизни.

— Именно ради этого и произошло крушение. Именно ради этого я зацепился за те провода — толстые высоковольтные провода. Я прикоснулся к смерти, чтобы жить дальше.

— И ты напишешь о случившемся?

— Возможно. Пафф в последние секунды приняла на себя удар… в несколько этапов. Неужели ты не видишь, что она это сделала для того, чтобы я выжил и смог вернуть нас в небо. Моя задача — ни в коем случае не умереть раньше, чем наша история подойдет к своему завершению.

— Многовато драмы в твоей жизни. А не подумывал ли ты о том, чтобы стать Спасителем?

— Нет. Послушай, — впервые я увидел в хаосе смысл. — Моя задача, Дон, состоит в том, чтобы восстановиться самому, отстроить заново Пафф и отойти от наших прошлых верований. Восстановиться в эти наши самые худшие дни, преодолев наихудшие страхи — как ее страхи, так и мой.

— Именно поэтому ты и стал писателем? Чтобы пройти через эти приключения?

— Именно поэтому мне удалось прожить всю эту историю: жизнь, смерть и снова жизнь. Именно поэтому я есть я в этой жизни.

— Драматично. Позитивно. Реально. А ведь ты мог сделать эту историю и вымышленной.

— Ox, — сказал я, — я действительно мог сделать эту историю вымышленной! — Я рассмотрел эту идею. — Нет. Придумай я все это, читатели никогда не поверили бы, что такое действительно произошло. А когда все реально, они могут искренне сказать: «Интересная история!»

— Так ты устроил все это ради интересной истории, Ричард?

— Таковы уж мы, смертные. Мы любим свои истории.

Если мы соглашаемся, что мир не таков, каким кажется, тогда возникает важный вопрос: Что же с этим делать?

Я проснулся. В палате никого. Здесь очень уныло. Маленькая комнатка с бетонными стенами, панорама Сиэтла за окном. Меня со всех сторон окружает бетон, если не считать маленького квадратика, где виднеется залив, пара деревьев и аэропорт вдали.

Неужели и это — часть моей истории? Вся эта борьба и это место. Через год все это станет только воспоминанием, но сейчас — это сейчас. Мне хочется отстроить себя заново, но без всех этих проблем с врачами и медсестрами.

Никогда я не жил в такой крохотной клетушке — тут даже пройтись негде, если бы я мог ходить. Час за часом, день за днем гул стенных часов — тех, что отсчитывают время… Недавно Сабрина заново научила меня читать их показания.

Я подобен разумному инопланетянину, который ничего не знает об этом мире, но очень быстро учится. Не могу встать — сил не хватает. Нет даже сил — и слава Богу, — чтобы есть больничную еду.

Мое тело сильно потеряло в весе. Я совсем отощал от голода, сам того не заметив. Мышцы сошли на нет… Как можно было столь быстро потерять так много собственного тела?

Я должен полностью отстроить себя заново — притом что у меня совсем нет сил ходить, даже если бы я помнил, как это делается… без пищи, без малейшего желания делать все то, чего хотят от меня врачи.

Однако где-то поблизости дух-проводник нашептывает мне, что хуже быть уже не может. И это отнюдь не означает, что теперь мне предстоит умереть от лекарств или от их отсутствия. Это означает, что теперь путь — только вверх. Мне нужно по крохам собрать волю к жизни и применить ее.

Кровать стала моим склепом. Чем дольше я там лежу, тем слабее становлюсь, — рано или поздно она высосет все мои силы и я умру.

Кажется несправедливым, что я лежу на койке, которую можно просто откатить в морг и объявить мое дело закрытым. «Выжил в авиакатастрофе, но затем умер от лекарств и осложнений».

А разве лучше было бы, если бы я просто остался лежать на лугу рядом с Пафф? Если это лучше, тогда что хуже?

Смерть — это радость и покой. Смерть — это жизнь! Я мог бы несколько часов пролежать рядом со своим самолетом и выиграть радость смерти. Смертным нужно столь многому учиться, они думают, что смерть — это враг, наихудший исход! Вовсе нет, бедняжки. Смерть — это друг, снова возвращающий нас к жизни.

Но я борюсь, словно смертный. Я не дам сломить себя. Мне нужно научиться есть, научиться ходить, научиться думать и говорить. Бегать, считать в уме, взлетать на Пафф, лететь куда захочу и приземляться так мягко, чтобы слышать шуршание шин о траву. А перед этим мне нужно снова научиться водить машину — что намного сложнее и опаснее, чем летать.

И выполнению всех этих жизненно важных задач препятствуют стены моей крохотной больничной палаты. Врачи и медсестры полагают, что это тихое уютное местечко, в самый раз для больного. Они добрые люди — те из них, кого я знаю.

Мне нужно выбраться отсюда!

Сабрина сняла комнату неподалеку от больницы, чтобы удобнее было ухаживать за мной. Она каждый день беседует со мной, терпеливо выслушивает мои заявления о том, что я хочу Домой, и твердит мне об одной-единственной реальности, едва я всплываю из сна: «Ты — совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас. У тебя не останется никаких увечий».

Если бы она не помнила все время о том, что существуют вещи, непостижимые для медицины, я бы умер? Да.

Как бы я выкарабкался — обессиленный, разбитый, не способный приподнять туловище больше, чем на 30 градусов по отношению к кровати, без спинного корсета, притом что корсет этот причинял еще больше боли, чем попытки сесть без него?

У меня обнаружились болезни, которые могут развиться только в больнице. Я начал перечислять их здесь — получилось восемь строчек. Я удалил этот список.

Тот самый человек, который так не любил физиологию и биологию в старших классах и постоянно прогуливал эти уроки, вдруг оказался в тесной и душной больничной палате.

Я слышать ничего не хочу о лекарствах и процедурах — спасибо, не нужно. И все же я здесь, и мне навязывают кучу разных медикаментов — навязывают люди, которые верят в больницу, а не в дух. А я покорно делаю то, что они велят.

Три месяца в больнице! Я перенес это, научился вставать, начал подумывать о том, чтобы учиться ходить… И вот теперь наконец моя решимость продолжать голодовку, мое нежелание следовать рекомендациям медперсонала, мои постоянные просьбы, чтобы меня отпустили домой, возымели действие. Мне все равно, что будет означать для меня возвращение домой — смерть или жизнь. Просто отпустите!

Итак, меня выписали из больницы и дали направление в хоспис, поскольку я близок к смерти. Мое состояние назвали: «Отсутствие позитивной динамики».

Сабрина в ярости:

— Он не умрет! Он полностью выздоровеет! Он едет домой!

Врач неохотно изменил направление: «Выписан домой».

Наконец! Мне больше не хочется умирать. Лаки знал то, чего не знал я… мы встретимся достаточно скоро.

Внезапно я снова могу смотреть в привычные окна, откуда видны соседние острова, птицы, небо, облака и звезды. В моей гостиной все та же арендованная больничная койка — но тут нет улиц и нет бетона. Вокруг меня книги, два помощника — специалисты по реабилитации, домашняя пища, забота.