— Вовсе мы не запрятались, — ты сам забежал вперед.

Григорий улучил минуту, когда Сережка приостановился, чтобы подтянуть сумку, и шепнул Ане:

— Золото парень — наш Сережка, только уж слишком общителен.

Всю дорогу Григорий был не в духе, бранил преподавателей, учебники и учебные планы. Видимо, что-то тревожило его. Аня молчала. Перед ее глазами разрозненно мелькали шестерни, втулки, рычаги. Она вспомнила фразу, брошенную инженером Енисейцевым: «Женщина на производстве имеет значение как подсобная сила». Понял устройство станка Сережка, понял и Григорий. А у нее в голове обрывки лекций, детали — настоящая каша! Утомившись, она закрыла глаза, помотала головой, словно освобождая ее от мыслей. «Подсобная сила — ничего не поделаешь...»

Сережка тоже молчал. Он чувствовал себя хорошо. Не было усталости от возни с тяжелым элеватором, только ладони горели и горело лицо от сырого ветра. В темноте он завладел Аниной рукой. Кисть руки, узкая и горячая, пряталась в меховой рукав, и Сережка гладил этот мех по шерстке двумя пальцами. И в том, что Аня не чувствовала этой ласки и не подозревала о ней, таилось для Сережки наслаждение.

— Под Дербентом я эскадроном командовал, — говорил Григорий, — а теперь сижу на школьной скамье с молодыми девушками да слушаю, как старик Лобогреев тарахтит свою ученую премудрость: «Антиклинальная структура является одной из самых распространенных тектонических форм...» или что-нибудь в этом роде. Чудеса!

— Насчет антиклиналей он очень любопытно рассказывал, — заметил Сережка, поймавший одну эту фразу.

— Знаю. Это интересно и важно для геологов, а мы механики. В другое время я охотно расширил бы свои теоретические познания, но на производстве не хватает специалистов. Рабочие заменяют мастеров, а мастера — инженеров. Поэтому сейчас у меня только одно желание — скорей на производство...

— Скорей на производство, — повторила Аня. — Я пойду на буровую.

— Верно, Аня! Молодчина, Аня! А как думает Большой Сережка?

— Я останусь при институте, — сказал Сережка. Ему показалось, будто Аня сделала досадливое движение рукой, и он подумал, что спугнул ее своей лаской. — Думаю заняться теорией.

— Кесарю — кесарево, — решил Григорий. — У Сережки в самом деле академические наклонности. Боюсь только — не засушили бы его антиклинали.

Перевалили через Каштанный бугор и свернули с дороги. Решили идти к станции прямиком через степь, но попали на заболоченную площадь. Под ногами чавкала глина. В круглых зеркально-гладких лужах отражалось зеленоватое небо, и золотой лунный серп, и звезды. Шли в одиночку, изредка подавая друг другу руку. Григорий чертыхался: конечно, надо было идти по шоссе, ведь он предупреждал! Аня оступилась, вскрикнула. Ледяная вода опалила ногу. Она остановилась, сняла туфлю и вылила воду. Стало как будто еще холоднее.

— Щиплет, точно горчичник, — пожаловалась она, и никто ей не ответил.

Потом почувствовала, что поднимается над землей, — это Стамов подхватил ее на руки. Она пыталась освободиться, кричала:

— Сережка, сумасшедший! Пусти! Да пусти ты!

Потом спокойнее:

— Сережка, это глупо...

Сережины ноги в высоких сапогах буровили воду, как весла. Он молчал и смотрел прямо перед собой. Прижавшись щекой к его кожаному рукаву, Аня просила нежно:

— Сереженька, я очень тяжелая... не надо!

Лицо ее было обращено к небу, и видела она белые, красноватые и голубые звезды и лунный серп, окруженный светлыми перьями облаков. Все это качалось, танцевало и кружилось вокруг лица Сергея, отражалось в его глазах, упорно обращенных вперед. Он держал ее бережно, не сжимая, но она не могла пошевелиться. Ей казалось, что глаза его видели ее, не глядя, а руки ласкали ее, оставаясь неподвижными. Длилось это долго, так долго, что забыла она о другом спутнике и вся отдалась неспокойному, смутному чувству, охватившему ее. А когда Сергей остановился, она увидела рядом темную фигуру и услышала знакомый досадливый голос:

— Теперь уж мы пойдем, как все люди ходят. Здесь дорога.

Она вспыхнула, и у нее похолодело сердце от стыда. А Сергей поставил ее на сухую землю и тихо сказал:

— Приехали.

Была весна тысяча девятьсот тридцать первого года. В окрестностях города оживали пустые степи. Днем они пестрели вышками, свежевырытыми котлованами да канавами, полными мазутной грязи. А по ночам над ними дрожало зарево электрических огней.

Люди, никогда до той поры не выезжавшие из города, в один день снимались с насиженных мест, ехали на Урал добывать руду, в Туркестан — выращивать хлопок. Уезжали они надолго, быть может навсегда, и провожали их не со слезами, а с песнями и музыкой.

Впрочем, не все в этом городе строили, не все радовались стройке, и не все пели песни. На нефтяном промысле, где отбывала практику Аня Мельникова, работал инженер Енисейцев. Он носил зеленую фуражку с металлическими молоточками (на бледном лбу фуражка оставляла багровый обруч). В густой растрепанной бородке его стальными проволочками вились седые волосы. Усадив Аню в кресло в своем кабинете, он сказал:

— Я прочел ваш отчет. Бурения вы не знаете и едва ли когда-нибудь станете инженером. Но я беру перо, макаю его в чернила (он обмакнул перо) и подписываю ваш отчет (он подписал). Почему я это делаю? Вопрос!

Он подскочил в кресле и склонил голову к плечу в каком-то полушутовском, полуискреннем недоумении. И изменив тотчас же выражение лица, ответил сам себе:

— Я делаю это потому, что счи-та-ю бес-смыс-лицей говорить об успеваемости, когда студенты не знают грамматики. Ведь этот ваш Сережка — он пишет «стойком» вместо «стоймя» и «грузовик едет». Заметьте, не идет, а едет! У. вас такие перлы не встречаются. И ногти у вас... это самое... не обкусаны, — по теперешнему времени достойно высшей оценки!

Этот человек умел как-то особенно хрустеть пальцами — точно сухое лыко драл. Глаза у него были не сердитые, как его речи, а печальные и испуганные, как будто он все время боялся, что его ударят по лицу.

— Слово «инженер», — продолжал Енисейцев, как бы рассуждая с самим собой, — происходит от французского «ingenieux», что означает «искусный» или «изобретательный». С момента изобретения паровой машины воспитывалась эта каста, и она создала промышленность, средства сообщения и связи... и вот эти вышки!

— Создали, положим, рабочие, — заметила Аня. — А про инженеров пустое вы говорите. Одни служат народу, а другие по хозяевам скучают. Одни — созидатели, а другие — лакеи. А вы говорите — каста!

Енисейцев замахал руками:

— Позвольте, позвольте, все мы работаем честно. Но попробуйте заменить меня Сережкой, и от цивилизации не останется пня. Гайки не построите!

Енисейцев встал и прошелся по кабинету.

— По-видимому, мы просто не поняли друг друга, — сказал он мягко. — Кто внушил вам, будто специалисты враждебны? Мы живем и мыслим в иной плоскости, вот и все. Одностороннее развитие — наша профессиональная болезнь, если хотите. Я всю жизнь занимался наукой и в политике, извините, ни черта не смыслю. От меня требуется только трудиться, и, поверьте, я искренне хочу быть полезным. Используйте меня там, где я силен, и не трогайте моих слабостей. Вот как надо решать вопрос!

Он вытер со лба пот и улыбнулся Ане, как добродушный старый человек, сознающий свою слабость и свою мудрость. И Аня на мгновение поверила, но, заглянув в его беспокойные, вдруг ставшие искательными глаза, сказала резко:

— Ладно, давайте сюда отчет!

Она вспомнила слова Григория: «Скорей на производство». Только теперь слова эти наполнились для нее реальным смыслом.

Отчеты по практике были подписаны. Кое-кто из студентов побывал уже в отделе кадров. Ребята приходили оттуда взбудораженными, как после зачета. Они щеголяли друг перед другом названиями промысловых районов — Сахалин, Термез, Асфальтовая, — как молодые моряки щеголяют названиями далеких портов, каким-нибудь мысом Возрождения или бухтой Тихой. Но ехать в новые районы все-таки побаивались. После практики в Рамбекове было много разговоров о щелистых бараках, гнилой воде и плохом снабжении. Предпочитали ехать в старые, разработанные районы с поселками, электрическими дорогами и зелеными насаждениями.