— Давай остановимся, — сказала Аня, — ты устал.

— Я вовсе не устал.

— Ну, я устала.

— Если тебе неприятно, оставим. Правда, оставим!

— Это не много — двенадцать лет, — сказала Аня, шевеля ногой колючий кустарник. — Вот у меня подруга...

Григорий схватил ее руку, стиснул что было силы.

— Больно, Гриша, — сказала она.

— Ага, больно! А мне? Мне разве не больно?

Аня освободила руку и пристально разглядывала белые полосы на ней — следы пальцев Григория.

— Почему тебе больно? Любишь меня — и хорошо. Двенадцать лет! Вот чудак!

— Я чудак, — говорил Григорий, мучительно улыбаясь. — Я ужасный чудак. Ты меня еще не знаешь.

Вдалеке, позади них, по каменистому склону брел высокий человек, иногда, нагибаясь, поднимал что-то с земли, иногда, присаживаясь на корточки, разглядывал камни. И потому, что за его спиной стояло солнце, нельзя было разглядеть ни его лица, ни цвета одежды — все казалось черным.

— Сережка Большой отстал, — сказала Аня. Она крикнула: — Сережа!

Большой Сережка снял кепку, взмахнул ею и тотчас же, нагнувшись, поднял что-то с земли.

— Камешки копает, — сказала Аня, отбрасывая движением головы волосы со лба. — Зачем он собирает их?

— Не знаю. Оставь его в покое. — Григорий помолчал. — О чем я говорил? Да, о том, что я безнадежно дряхл и неповоротлив. У меня сейчас было желание вернуть каждое слово, — он сделал рукой хватающий жест. — Все слова, как жестянки, дребезжат, и ни одно не подходит. Опытные, бывалые люди — самые глупые люди, это я сейчас понял. Сережка, вероятно, на моем месте сказал бы просто: люблю. А мне кажется, что так будет недостаточно убедительно, вот я и несу околесицу. Бывалые люди — самые мнительные. Я не уверен, правильно ли я тебя понял. Я не знаю, была ли ты откровенна со мной. Говорю тебе, я ничего не знаю.

Григорий шутливо улыбался, но глаза у него были сердитые и больные. Аня испуганно слушала и вдруг рассмеялась и всплеснула руками:

— Ми-илые мои, вот напасть-то!

Взяла его под руку, ласково прижалась теплым плечом. Григорий мучился, его надо было успокоить, — она успокаивала, как умела. Григорий был сложен, не такой, как другие однокурсники-студенты. Он требовал к себе много внимания, и рассуждения его не всегда бывали понятны. Зачем, например, он говорит о своей дряхлости, когда на самом деле он вовсе не стар? Подумаешь, двенадцать лет, нашел о чем толковать! Сложный человек, с ним нельзя держаться так, как с другими. Взять хотя бы Большого Сережку. Вон он отстал, собирает камешки, и горя ему мало. А Григорий не таков. Ему недостаточно и того, что она давеча сказала. Любит ли она его? Да, вероятно, это так. Когда он говорит вот так, мучительно, с трудом подыскивая слова, у нее сжимается сердце. Она сделала бы все, только бы он не мучился.

— Сережка какой смешной! — воскликнула она. — Ходит, глаза в землю, точно потерял что-то. И все кланяется. Вот чудак!

Большой Сережка собирал камешки. Полевая сумка его была набита белыми ноздреватыми кусками известняка, разноцветными комьями глины и еще какими-то темными слоистыми камнями, напоминающими гнилое дерево. Сережка крошил глину большими, с круглыми тупыми ногтями пальцами, задумчиво посвистывал, разглядывал землю. Дорога петляла, поднималась в гору, и Сережка потерял из виду Аню и ее спутника. Мелькнула на повороте Анина голубая шапочка и скрылась. Он прибавил шагу, придерживая рукой сумку, колотившую его по бедру. Солнце клонилось к холмам, и от низкорослых кустов ложились на дорогу длинные ветвистые тени.

Он догнал товарищей по ту сторону холма. Дорога делала крутой излом и проходила над обрывом. Здесь, на самом краю, и стояли они оба... Прислушиваясь к шуму ручья, стояли обнявшись.

Последние несколько шагов Сережка прошел по придорожным кустам, хрустя ветками и посвистывая. Руки он держал за спиной, смотрел по сторонам и вид имел беззаботный.

— Отстаешь, Большой Сережка, отстаешь, — поспешно заговорил Григорий, словно боясь наступившего молчания. — Какая же это практика, если все разбрелись по степи?

— Да я недолго, — оправдывался Сережка. — Разве опаздываем? А где остальные?

— Вперед ушли, — ответил Григорий.

Аня подошла к Сережке, застегнула пуговку на его рубашке, заглянула в сумку.

— Сколько у тебя образцов! — сказала она. — Это все на Каштанном бугре набрал? Смотри-ка, ведь это сланец, — обратилась она к Григорию. — Может быть, горючий?

— Пойдемте, а то опоздаем, — сказал Григорий.

— Кажется, горючий сланец, — ответил Сережка. — Я обнаружил открытый выход этой породы на противоположном склоне. А вот эта глина, мне думается, содержит битум.

— Честное слово, мы опоздаем, — повторил Григорий.

Он сделал несколько шагов вперед и оглянулся на Аню. Она уже шла об руку с Сережкой.

— Горючий сланец и битуминозная глина — два косвенных признака месторождения, — говорил Сережка. — А в прошлый раз я нашел у подножия каменную соль, обычный спутник нефти.

— Ты в самом деле думаешь, что здесь самостоятельное месторождение? — спросила Аня. — Ну и что же ты сделаешь дальше?

— Исследую эти породы, — сказал Сережка. — Попытаюсь обнаружить в них содержание органических веществ. Может быть, удастся заинтересовать геологов.

— Это не самостоятельное месторождение, — вмешался Григорий, подхватывая Аню под руку с другой стороны, — скорее восточное крыло рамбековского нефтяного горизонта.

— Верно, — согласился Сережка, — я тоже так думаю.

— Да на что тебе эта геология? — спросил Григорий. — Ведь ты же механик?

Сережка только плечами пожал, точно и сам недоумевал, почему он занялся геологией.

На буровой вышке собрались студенты-практиканты. Вертелся с грохотом массивный чугунный стол, мелькали бесконечные ленты цепных передач, и казалось, вот-вот не выдержит и развалится деревянная вышка от могучих толчков двигателя. Молодые люди поглядывали вверх, на качающийся на талях многопудовый блок. Такая махина ахнет — мокренько будет! А какие толстые цепи гонит вкруговую двигатель! А грохот!

Девицы притихли, жались к преподавателю, точно цыплята к наседке. Он закричал:

— Стамов! Где Стамов?

Сережка уже успел обойти буровую. Побывал возле станции управления, потолковал с мастером, осмотрел станок. На зов он прибежал, вытирая тряпицей руки.

— Вы, кажется, работали верховым, Стамов, — сказал преподаватель. — Покажите товарищам, как это делается.

Сережка кивнул и распорядился:

— Я пойду, а вы поднимайтесь ко мне по одному.

Но, проходя мимо Григория, не утерпел и подмигнул дурашливо:

— Вот и я вроде профессора!

Он поднялся по шаткой лестнице на верхний ярус и стал смотреть вниз, на помост. Солнце давно закатилось за холмы, над степью реяли сумерки. Прочертил крылом нетопырь. Вспыхнули на дороге автомобильные фары, исполосовали степь и погасли. На помост вышла женщина, оправила волосы, закинула руки к затылку. Ей казалось, что никто ее не видит, но Сережка видел ее всю — от светлых пушистых волос до кончиков узких туфель, видел, как сплела она пальцы на затылке, глубоко вздохнула и повернулась к западу, где солнце, уходя, зажгло зеленоватое зарево.

— Аня! — тихо произнес Сережка, испугался и повторил шепотом: — Милая Аня!..

А по лестнице уже взбирался кто-то. Скрипели ступени, издали было слышно тяжелое дыхание. Взошел на ярус Григорий, проследил направление взгляда Стамова и шутливо крикнул:

— Аудитория переполнена! Начинать, уважаемый профессор, начинать!

Большой Сережка виновато вздохнул, зацепил элеватором бурильную свечу и повел плечами — смотри, мол!

...В обратный путь пустились, когда уже совсем стемнело и на вышках зажглись огни. Опять студенты разделились на группы и пары. Уединились и Аня с Григорием. Но, как ни старался Григорий отстать, отбиться от остальных, Сережка разыскал их в темноте.

— Запрятались и голоса не подают, — проворчал он. — А я ищу.