— Вы, Карл Янович?

— Да, я, — усмехнулся Луке. — Трудно сейчас вступать, принимают самых проверенных, но, думаю, тебя — партизана, должны принять. Пиши заявление.

— Я еще подумаю, Карл Янович, что-то скоро так…

— Боязно? Эх ты, партизан! Ну, думай, думай.

Председатель Няргинского сельсовета Хорхой вернулся из районного центра после полудня. Наскоро пообедав, он ушел в контору Совета, пробыл чуть больше часа и возвратился домой. Хорхой — председатель, каждый его шаг виден людям.

— Только вернулся домой и уже куда-то едет, — разнесся слух, когда к вечеру Хорхой выехал из стойбища.

— Не один, а с женой на лодке.

— Куда это он с Калой? На рыбалку?

— На рыбалку мужчины на оморочке ездят.

— Куда тогда на ночь-то глядя?

Хорхой сидел, как положено мужчине, когда он едет на лодке с женой, на корме с коротким веслом. Он не слышал, что говорили про него в Нярги, но знал, что все его видят и все гадают, куда он отправился с женой так поздно. Никто не должен знать, куда он съездил с женой и зачем; привезет он на дрова сухой плавник, утром один съездит и снимет сеть, и будут в стойбище говорить, что Хорхой хороший, заботливый муж, ездит с женой за дровами. Вот какие наши новые дянгианы!

— Отец Воло, куда мы едем? — прервала жена размышления мужа.

— За дровами.

— За дровами? Могла бы я с детьми съездить.

— Не твое дело!

— Как не мое? Сегодня репетиция, ликбез, я же…

— Аха, тебя там не будет, да? Этого боишься?

— Чего бояться? Никому не сказала, не предупредила…

— Это его не предупредила?

— Кого его?

— Я все знаю. Замолчи.

Удивленная Кала замолчала. Странный какой-то разговор ведет муж, давно так не разговаривал. О чем он? Кала родила ему троих детей, старшему, Володе, или, как в стойбище зовут, Воло, уже двенадцать лет, мужчина. Ссорились они редко, побил он ее раза два. С кем этого не бывает, погорячился, все же мужчина. Но с тех пор как стал председателем — грубого слова не сказал. Кала гордилась мужем, потому что ни у кого не было в стойбище такого красивого, умного мужа, как ее Хорхой. К нему приезжают со всех стойбищ, из района, даже из Хабаровска. Дянгиан ее Хорхой, все его уважают, даже Пиапон и старик Холгитон. Видный человек ее Хорхой. Лодка миновала остров Чисонко, проехала под обрывистым крутым берегом; здесь всегда, большое течение, и Кала гребла со всей силой, позабыв о муже, о неприятном разговоре с ним, руки ее заныли в суставах. Хорхой прижимал лодку к обрыву, где слабее было течение, и считал стрижиные гнезда. Лодка так медленно продвигалась, что он успел сосчитать все дыры в глинистом обрыве. Дальше потянулись тальники, за ними большой залив, где няргинцы выставляли на ночь сети.

— Устала, — проговорила Кала, когда заехали в залив.

— Это тебе не с чужими мужчинами ночи проводить, — со злобой сказал Хорхой, чувствуя, как напрягаются мускулы, как учащенней забилось сердце.

— Ты чего это, отец Боло?

— Чего? Это ты мне расскажешь.

Хорхой пристал к берегу, Кала вытащила лодку и встала, ожидая продолжения разговора.

— Рассказывай, с кем ты ходишь, когда нет меня?

— Ни с кем не хожу. С чего ты взял?

— Знаю все, я был бы плохой председатель, если бы не знал, что в стойбище делается. Говори!

— Нечего мне говирить.

— Позавчера ты гуляла с мужем Мимы?

— Нет. Не гуляла. Была на ликбезе, на репетиции.

— Ликбез, репетиция! Под этим делом распутничаешь?

Хорхой размахнулся и ударил жену. Он даже не заметил, куда, то ли в лицо, то ли в ухо: у него потемнело от злости в глазах, будто кто прикрыл их черной тряпкой.

— За что, отец Боло?

— За то! За то! За это!

Хорхой бил жену, не щадя кулаков, он вымещал на ней боль, стыд, которые перенес в районном центре. В Вознесенске собрались на исполком председатели всех сельсоветов. После исполкома, оставшись одни без начальства, они повели разговоры о своих делах, много говорили о женщинах. Председатель Болонского сельсовета рассказывал о девушках и молодых женщинах, которые ходят в школу на женсоветы, репетиции, ликбезы, чтобы встретиться с возлюбленными.

— Если какие и пользуются этим, то на всех нельзя валить, — возразил председатель Джуенского колхоза Пота Киле. — Так мы можем хорошее дело совсем испортить. Надо пресекать грязные разговоры, а кто занимается развратом, вызвать в сельсовет и крепко поговорить. Может, даже всем народом судить. Иначе нельзя. Что же, тогда мы не будем своих дочерей и жен отпускать в школу? Что народ скажет?

— Так я же не о себе, — возразил болонец.

— Это всех касается, может, наши дочери и жены тоже не святые. Вот сейчас мы на исполкоме говорили о шаманах, нам велели с ними бороться. Кто будет бороться? Старики, что ли?

— Комсомол должен бороться, — вставил слово Хорхой.

— Правильно…

— Ты уж там комсомолом правишь, — едко сказал болонец и полоснул Хорхоя острым взглядом. — Сам распустил их. У нас в Болони столько говорят о ваших, уши коробит…

Хорхой не придал значения словам болонца, усмехнулся и сказал:

— Мало ли что говорят, о ваших тоже говорят. Зачем сплетни собирать.

— Сплетни? Эх ты! Не знаешь даже, что твоя жена делает, а говоришь — сплетни.

Будто кто ножом ударил Хорхоя, он побледнел, не мог ничего ответить — такая боль сдавила сердце.

— Эх ты, сплетник! — выкрикнул Пячика Гейкер.

— Что же ты так, откуда тебе это известно? — спросил Пота. — Ты и правда худой человек.

Пота вышел из дома с Хорхоем, начал расспрашивать о матери, дядях и тетях, о всех родственниках. Но мысли Хорхоя были далеко, потому он отвечал рассеянно, невпопад.

— Вы от Богдана письма получаете? — спросил Пота.

— Да.

— Вот радость-то, сын родился у них. Слышали?

— Да. Радовались.

— Понимаю я тебя, Хорхой, не бери близко к сердцу эти сплетни. Это грязные люди разносят. До нас тоже дошли слухи, будто муж Мимы пакостник, да кто этому поверит? Мима умная хорошая женщина, активистка, вот люди грязные хотят ее унизить и мимоходом грязью обливают и других. И тебя тоже грязнят… Пота, сам не зная того, подсыпал соли на свежую рану Хорхоя, и тот решил расправиться с Калой. Возвращаясь домой, до мелочей продумал, как и где произведет он этот самосуд, чтобы никто не знал.

— Сознаешься? Сколько раз ты с ним?..

— Не виновата я перед тобой… Зачем бьешь, отец Воло? Никогда я тебе не изменяла, сердце можешь мое вырвать, никогда…

— Врешь! С мужем Мимы ты…

— Не было! Не было… как могла… я же всегда с Мимой вместе хожу в школу…

— Это правда?

— Правда, отец Боло. Спроси Гудюкэн, вместе ведь живем… спроси…

Гудюкэн, дочь Агоаки, жила с мужем в большом доме, слыла активисткой. Конечно, Хорхой мог у нее спросить, но зачем? Это унижает его как председателя Совета. Мог он расспросить и Миму, тем более что знает, как она крутилась с Киркой до замужества, но эти женщины сразу раскусят, в чем дело, и разнесут слух о ревности Хорхоя, чего доброго, узнают об избиении Калы, тогда не оберешься беды. Узнает дядя Пиапон — что тогда будет! Хорхой не хочет, чтобы народ узнал, как он избил жену.

— Говоришь, всегда вместе возвращаешься с Мимой и Гудюкэн?

— Да, вместе.

— Узнаю я, все узнаю! Если ты с ними в сговоре, тоже узнаю.

— Как же так, отец Боло? Как в сговоре с Мимой могу, если ты говоришь, будто я с ее мужем?

«Верно, чего-то я запутался», — подумал Хорхой, опускаясь на борт лодки. Кала лежала у его ног на мокрой от росы траве и всхлипывала. Хорхой достал дрожащей рукой трубку и закурил. Затяжка за затяжкой, и он успокаивался, прошла дрожь, бившая все тело, сердце меньше ныло.

— Вставай, чего лежишь, — сказал он.

— Не могу, голова болит, все тело…

— Какая нежная стала, других мужья ежедневно бьют и то ничего, ходят.

— Привычные они…

— Привычные, — передразнил Хорхой, помогая жене подняться. — Вымой лицо.