— Пропускай, доктор осмотрит.
— В темноте как осмотрит? В темноте одни шаманы могут, доктора ничего не сделают.
— У тебя лампы нет? — спросил Шатохин.
— Нет, мы жирником пользуемся.
— Я из сельсовета принесу лампу, — сказал Шатохин и исчез в темноте.
В фанзе не разговаривали, шаман не камлал, слышны были только стоны роженицы. Кирка будто видел ее прикушенные, побелевшие губы, расширенные от боли зрачки.
— Коллега, поможете мне ее осмотреть, — сказал фельдшер Бурнакин, человек уже в возрасте, предрасположенный к полноте. Он добродушно глядел в темноте на Кирку и чуть улыбался.
— Согласен, — ответил Кирка.
— Видно, тяжелый случай, коллега. Которые сутки мучается?
— Третьи, кажется.
— Боюсь, запоздали мы или такой тяжелый случай, когда мы с вами бессильны.
— Что, шаман один сильный? — беззастенчиво спросил Хорхой.
— Зачем так полярно противоположно ставить вопросы? Мы всегда считали шаманов и считаем своими врагами, они мешают нам работать.
— Я им покажу, как мешать, — пообещал Хорхой.
Возвратился Шатохин с большой десятилинейной лампой. Все вошли в фанзу, зажгли лампу. В фанзе находилось около десятка мужчин и женщин — родственников и соседей. Люди зажмурились от яркого света. Роженица лежала у двери на наскоро сколоченном топчане. Одета как все роженицы, в лохмотья, под ней охапка сухой травы. Шаман сидел на нарах и курил трубку, не обращая внимания на поднявшуюся суету. Доктор попросил всех покинуть фанзу, надел белый халат, вымыл руки и подошел к топчану. Женщина смотрела на него широко открытыми, усталыми и влажными глазами, губы ее были слегка приоткрыты, но не обкусаны, как представлял Кирка. Она тяжело дышала. Бурнакин долго осматривал и ощупывал ее, дал выпить какой-то порошок и отошел. Он не промолвил ни слова. «Хоть бы успокоил», — подумал Кирка. Он с первого взгляда на роженицу понял, что это то самое, о чем говорил Бурнакин, когда фельдшер не в силах что-либо сделать. Бурнакин вымыл руки, снял халат и положил его в портфель. Все он делал медленно, будто нарочно для чего-то растягивая время. Наконец открыл дверь и пригласил в дом Кирилла и его родителей.
— Осмотрели мы, можете шаманить, — сказал он.
Удивленный Кирилл уставился на него застывшими глазами и переспросил хриплым голосом:
— Ты сказал, шаманить можно?
— Да.
Бурнакин перешагнул порог. Кирилл взял за руку Кирку, спросил:
— Что это такое? Почему разрешает?
— Это его спроси. Он доктор…
— Скажи, Кирка, ответь…
Кирка шагнул за порог вслед за Бурнакиным. За ним вышел Кирилл и захлопнул дверь.
— Чего молчите? Говорите!
— Ты охотник, Кирилл, — сказал Бурнакин. — Сам знаешь, когда люди молчанием отвечают.
Бурнакин отвернулся от него и закурил. Кирилл застонал, как тяжелораненый, закрыл лицо обеими ладонями и побрел на берег Амура. Куда он мог пойти со своим горем, если не на Амур?
— Доктор, зачем разрешил шаманить? — спросил Хорхой.
— Молчи, Хорхой, — попросил Кирка.
— Как молчи? Почему молчи? Сам говорил, что шаман враг, и сам разрешает шаманить.
Бурнакин зашагал к сельсовету. Кирка пристроился рядом.
— Воды давно отошли, — сказал Бурнакин. — Только кесарево сечение спасло бы еще…
Хорхой с Шатохиным шли сзади.
— Завтра я покажу этому шаману, — бормотал Хорхой. — До чего дошло, сам доктор ему разрешает шаманить. Шатохин, завтра начнем воевать с шаманами.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
После смерти Майды притих большой дом Полокто, как все затихает в природе перед бурей. Дети Ойты и Гары тоже будто понимали напряженность в доме или скучали по любимой бабушке, примолкли, даже редко ссорились. Изменились отношения между женщинами. Гэйе и жены Ойты и Гары перестали разговаривать с младшей женой Полокто, не разрешали ей притронуться к чему-нибудь в хозяйстве; привыкшая к работе с малых лет младшая жена Полокто теперь оказалась без дела. Будь она искусной мастерицей, она нашла бы себе занятие. Молчали и мужчины. Вспыльчивый, несдержанный Полокто вдруг превратился в снисходительного доброго отца. Стал он необыкновенно добр к Гэйе, спал с ней чаще, чем с молодой женой.
— Не задабривай, отец Ойты, — говорила Гэйе. — В молодости за такие ночи я прощала тебе многое, а теперь зачем мне это, меня уже не так все тревожит. В этом доме теперь я хозяйка, как я скажу, так и будет. Ты знаешь…
— Я кто?
— Ты хозяин, но теперь я не стану тебя слушаться.
— Гэйе, нам немного осталось вместе жить, зачем ты затеваешь ссору?
— Впервые ты сказал правду, нам на самом деле осталось немного жить.
— Мы скоро уйдем вслед за матерью Ойты.
— Нет, мы разойдемся.
Гэйе почувствовала свою силу и была откровенна. Когда наступила пора взрыхлять землю и сеять семена, она с женщинами и детьми переехала на противоположный берег. За женами последовали Ойта с Гарой. В большом доме остались Полокто с младшей женой.
— Неужели так останемся одни? — спрашивала жена.
— А ты чего не рожаешь? — сердито спрашивал Полокго.
— Не знаю. Мне страшно одной…
Полокто тоже почувствовал тяжесть одиночества, и холодный страх змеей заползал в душу. К старости, к человеческой осени остаться одному, когда, казалось бы, всего он достиг?! У него большой дом, полный внуков и внучек, у него три лошади, наконец, у него было три жены. Все есть у Полокто, даже деньги, о которых он мечтал ночами — половина кожаной сумки серебра и меди. Всего добился Полокто, теперь бы ему жить спокойно, лежать в тепле между двумя женами, ласкать внуков и правнуков. Какая была бы прекрасная старость, если бы не смерть Майды. Будь она жива, все оставалось бы по-прежнему, дети не посмели бы бросить его, старого отца.
Только теперь понял Полокто, кем для него была Майда, теперь только разобрался, что весь дом держался на старшей жене. Заметались у него мысли в голове, как рыбы в ловушке. Распадается большой дом, распадается по его вине. Как тут пожалуешься, на кого? Какую попросишь помощь? Пиапон ответит, сам виноват, сам исправляй. А как исправлять? Удержать Гэйе? Удержишь ее, пожалуй, была она беспутной в молодости, осталась такой к старости. Что ей надо, зачем ей надо уходить из большого дома? Кто ее возьмет, старую? Худо-бедно, но прожили ведь немалую жизнь, и зачем ей покидать мужа? Бестолковая женщина. Надо удержать ее, не отпускать из дома, тогда, может, дети и внуки останутся. Нет, внуки уйдут, тут ничего не поделаешь. Нашло поветрие на молодежь разъезжаться по свету на учебу. Тут ничего не поделаешь, не удержишь. Это все колхоз виноват, потому что даже Калпе, дурак, на старости лет бросил рыбалку и охоту, пошел учиться на моториста. Колхоз виноват. Может, сыновья тоже из-за этого колхоза хотят дом покинуть? А что, если самому вступить в колхоз, может, и сыновья тогда останутся? Вступить в колхоз? А как лошади? Расстаться с мечтой, утопить мечту жизни в Амуре? Нет, Полокто еще не такой дурак, он что-нибудь еще придумает…
— Чего ты боишься, не бойся, — успокоившись, стал уговаривать молодую жену Полокто. — Ничего, большой дом стоял и будет стоять. Гэйе не уйдет, ей некуда уходить, дети и внуки тоже не покинут меня. Спи. Пока я живой, все будет как было…
В эту ночь на противоположном берегу бессонница одолела и Гэйе. Она сидела в темном хомаране и курила трубку за трубкой, думала о том же, о чем думал Полокто. Гэйе никуда не могла уйти из дома Полокто, она только пугала мужа, мстила ему, воспользовавшись сумятицей в семье. Никакой властью она не пользовалась в доме, не была хозяйкой, какой была Майда. Просто знала, что Ойта с Гарой рано или поздно покинут большой дом: они самостоятельные люди, старшие их дети уже поженились. Не станут они зариться на лошадей отца, уйдут в колхоз, потому что, кроме них, в Нярги уже нет единоличников, совестно им слушать, как их обзывают кулаками. Уйдут они из дома, и Гэйе останется с Полокто и его молодой женой. Как будет она жить с ними? Куда ей деться, куда уйти?