— Мы все вместе нанайскую письменность составляем, — рассказывала Нина Косякова. — Богдан и другие ребята-нанайцы помогают. Да что это я, говорю да говорю, вот его письмо вам, — девушка протянула конверт Пиапону.

Пиапон взял конверт, повертел в руке, и опять у него бешено забилось сердце. Письмо! Первое письмо от няргинца пришло в Нярги!

— Дай, я тоже хочу подержать, — попросил Холгитон.

— И мне, и мне…

Все тянули руки: Калпе и его дети, тянули руки женщины, тети Богдана. Всем хотелось подержать это первое письмо, прилетевшее из неведомого далекого Ленинграда.

Русская девушка с изумлением смотрела на них, она была молода, она сама много писала и получала таких писем, она просто не понимала, что творилось в душах этих неграмотных людей, не догадывалась, почему слезы текут из глаз Агоаки, Дярикты, Исоаки.

После родственников Богдана письмо перешло к его односельчанам, людям других родов. Потом оно вернулось к Пиапону, и он неловко, неумело распечатал конверт дрожащими руками, развернул большой лист бумаги, долго разглядывал непонятные каракули, и губы его шевелились, будто он читал письмо. Передал он письмо Хорхою, но тот тоже не мог прочитать, он не разбирал почерк Богдана. Тогда Пиапон попросил прочитать гостью. Девушка взяла письмо и начала бегло читать.

Богдан сообщал, как доехал до Ленинграда, как устроился учиться и как жил все эти годы. В конце он написал несколько слов по-нанайски.

— Эди сонгоасу, эди госоласу, пэдэм дэрэдигусу! — прочитала без запинки Нина: не плачьте, не ругайте, до свидания!

Взглянув на Пиапона, она увидела, как по щеке медленно скатились слезинки и оставили извилистый след. Пиапон молчал, и только трубка его дымила необычайно сильно. Всхлипнули женщины.

— Ты покажи, покажи, где эти нанайские слова, — тормошил гостью Холгитон. — Эти? Неужели эти? Неужели такими закорючками можно нанайское слово писать?

— Почему нельзя? — удивилась Нина. — Скажите любое слово, и я запишу.

Она вытащила блокнотик, карандаш и начала писать под диктовку Холгитона. Когда она прочитала написанное, сомнения старика рассеялись.

— Это дело, — сказал Холгитон. — Большое дело. Ты говоришь, можно любое слово по-нашему написать? И молитву тоже?

— Можно и молитву.

— Вот это ты обманываешь! Молитву нельзя записать, я слышал записанную в книге молитву. Ни одного правильного слова там не было. Верно, отец Миры? Помнишь, нам Кунгас читал молитвы, ни одного слова там не разберешь.

— Девушка милая, еще раз прочитай, — попросила Агоака, сестра Пиапона. — Ты только русские слова растолкуй нам по-нанайски.

Нина перечитала письмо, перевела на нанайский язык как смогла, но слушатели остались довольны. В третий раз она перечитала по просьбе Калпе.

— Хватит, она устала, — сказал Пиапон. — Пойдем, Нина, к нам, будешь самой дорогой гостьей. Расскажешь про Богдана. Все, что помнишь, расскажешь.

Какой огромный край — этот Дальний Восток! Амур — ширина! Тайга — где ее начало и конец? Сопки — бугрятся и бугрятся, куда ни взгляни. Все здесь необычно: и воздух, и вода, и земля, и деревья, и цветы. Все, все! Но главное — эти добрые, наивные, гордые и, кто его знает, еще какие — гольды-нанайцы. Ох! До чего здорово, что она вырвалась в командировку в этот необычный край, к этим незнакомым людям! Ничего, она уже немного познакомилась с ними, приживется. Теперь быстрее за усовершенствование языка! Она должна разговаривать без акцента, этого нетрудно добиться, потому что нанайский язык мягкий, плавный, куда труднее было с французским и английским. Молодец, Нинка! Молодец, что поступила в Восточный институт, что начала изучать мало кому известные маньчжурский и нанайский языки. Все брались за китайский, японский, хинди, бенгали, одним словом, за великие языки, за народы с многовековой культурой. А ты взялась за тунгусо-маньчжурский, и над тобой сколько подтрунивали родственники, друзья: мол, изучила два европейских языка, большая будущность ожидала ее, а она, дурочка, — за тунгусов. Ничего не дурочка! Французский, английский изучают миллионы людей, а тунгусо-маньчжурский — одиночки. Здесь ожидают открытия за открытиями! Надо обязательно восполнить пробел в знании антропологии, этнографии, языковеду без этих наук не обойтись.

— Вон видишь, маленький остров впереди, — перебил мысли Нины кормчий.

Нина увидела впереди скалистый островок, заросший деревьями.

— Запомни, называется Гиудэлгиэчэ. А это наше нанайское море, — продолжал кормчий, — озеро Болонь. Прямо переплывать опасно, ветер поднимется — и утонешь.

Озеро Болонь. Сколько рассказывал Богдан об этом озере! Красивое место, так и хочется заговорить стихами.

— Здесь летом живут озерские нанай, на зиму жир готовят. Рыбы тут много.

— Отец и мать Богдана тоже здесь живут?

— Они зимой живут на Харпи, летом тут. Теперь в Джуене должны быть.

— Правда, что озерские по-своему говорят?

— Маленько есть. Когда они все говорят, то будто весна наступает, гуси и утки будто кричат. Так кажется.

«Ой, как хорошо! Заговорят — и весна наступает. Надо же придумать такое сравнение».

Нина побывала в Найхине, Нярги, Болони и уже могла сделать самостоятельный вывод о различии найхинского и болонского говора, о котором велись жаркие споры в Ленинграде. Какой из них станет литературным языком? Нине кажется, что годятся тот и другой говоры, какой выберут — это дело самих студентов-нанайцев.

В Найхине в прошлом году организовали колхоз, председателем избрали Чубака Киле, уроженца Болони. И ничего, руководит, и все его понимают. Совсем неграмотный, а носит в кармане тетрадку, карандаш и записывает все колхозные дела, для этого придумал свою письменность, понятную ему одному. Он показывал свои записи Нине, прочитал без запинки, приводил даже цифры. Это было похоже на рисуночное письмо, каким пользовались древние племена.

— Наше туземное письмо, — похвастался Чубак.

— Не говорите этого слова! — не выдержала Нина.

Ох, как она ненавидела это слово «туземец»! В Ленинграде, в институте, давно искоренили его, а тут на каждом шагу она слышнла его вновь и вновь.

— Это оскорбительное слово, поняли?

— Так все говорят, — растерянно пробормотал Чубак. — Был туземный съезд, организовали туземный район…

— Было, но не должно сейчас быть! Вы себя называете нанай — человек земли. Красиво, хорошо. Так и должны вас называть — нанай. И никому не позволяйте себя унижать: мы, мол, выше вас, а вы ниже, потому вы туземцы.

Она и в Нярги услышала это слово от Пиапона, и опять ей пришлось ругаться.

— Правда, это унизительное слово? — переспросил Пиапон.

— Да. При царизме власти вас называли еще инородцами, это также оскорбительно.

— Мы не знали, Нина. Теперь больше не разрешим нас обзывать, — пообещал Пиапон.

Лодка переплыла озеро в узком месте. Подул попутный северный ветерок, и лодка под парусом со звонкой песней заскользила с волны на волну. Проплывали мысы, заливы, галечные берега стояли с берестяными хомаранами. В Джуен приехали в сумерках. Нину провели к родителям Богдана.

«Здесь жилища земляночного типа, — отметила она, окидывая взором стойбище. — Рубленых домов еще нет».

В большой землянке, куда привели Нину, жили Пота и Идари, их женатый сын Дэбену с детьми, Токто с Кэкэчэ, Гида с двумя женами и детьми. Сплошные нары тянулись вдоль стен, где были проложены каны, по которым шел дым и обогревал дом.

Перед Ниной стоял среднего роста крепко сбитый охотник, упругий и прямой, хотя виски его припорошил уже первый иней. Он назвал себя и выжидательно смотрел на гостью.

— А ваша жена здесь? — спросила Нина, оглядывая женщин, стоявших возле холодного очага. Вышла Идари. «Красивая», — подумала Нина. Не знала она, какой красивой была Идари в молодости, когда сбежала с Потой из родного стойбища. Толстые косы ее тогда доставали до пят.

— Вы Идари? — сказала Нина и перешла на нанайский язык: — Твой сын Богдан наказал мне: мою мать обязательно обними.