И тут впервые Богдан вспомнил, что он не посылал фотокарточки ни родителям, ни деду Пиапону. Какой позор! Это называется, он вспоминает их, любит! Надо немедленно сфотографироваться и отправить домой. Он подхватил Гэнгиэ под руку, и они зашагали к фотографу. Тот был на месте.

— Нам, чтобы был виден Самсон и Большой дворец, — попросил Богдан.

— Будет сделано, молодые люди, — ответил фотограф.

После фотографирования Гэнгиэ указала пальцем на карточки в рамках и спросила:

— Мы с тобой так же получимся? Вдвоем?

Через несколько дней они получили фотокарточки и с письмом выслали в Нярги, Болонь, Джуен.

— Как ты думаешь, обрадуются? — спросила Гэнгиэ.

— Не знаю.

— А я знаю, они решат, что мы поженились.

Богдан удивленно уставился на Гэнгиэ: он не подумал об этом раньше. «А, пусть, — махнул он рукой. — Подумают так подумают! Что теперь поделаешь?» И вдруг ему пришло в голову, что, может быть, эти фотокарточки сами решат за них вопрос, который они не могут решить с Гэнгиэ. Но хорошо ли живому человеку, с горячей молодой кровью, перекладывать дело, касающееся его жизни, на какие-то безжизненные фотокарточки? Это ли не безнравственно? Это ли не стыдно? Доколе же он, Богдан, будет трусить, бояться того, как взглянут на него родители и Токто с Гидой и что скажут они при встрече? Чего ждать?

— Гэнгиэ, пусть они там что хотят думают, — сказал Богдан. — Я люблю тебя, слышишь! Пусть что хотят говорят!

Он обнял Гэнгиэ, прижал к себе.

— Пусть, все равно, — прошептала она. — Я приехала к тебе, ты должен был догадаться. Может, я тебе не люба?

— Любимая! Я тебя каждую ночь вижу, обнимаю… …Вернулись они поздно, встретила их у дверей Полина, хотела что-то сказать, но, заметив возбужденное лицо подруги, горящие огнем глаза, повела Гэнгиэ в класс, где разместились девушки. Подруги торопливо разделись, юркнули под холодные одеяла.

— Поля, я тебе что-то скажу, — прошептала Гэнгиэ.

— Знаю, что скажешь, — ответила Полина. — Ты выходишь замуж.

— Ты шаманка?

— По лицу твоему видно.

— О, Поля, как я счастлива! Я влюбилась в него на Амуре, потеряла и разыскала на краю света. Он тоже ждал меня… У нас сердца на расстоянии разговаривали.

— Радуюсь я, Гэнгиэ, счастливая ты.

— А ты такая красивая, чего молодых не подпускаешь к себе?

— Я долго ждала, не дождалась. Мне сказали, что он погиб в крепости Чныррах, а я все ждала. Он партизаном был.

По просьбе Гэнгиэ Полина рассказала о своей короткой любви к храброму командиру партизан Кирбе. Влюбились они при первой же встрече, когда Кирба пришел в село Богородское и сформировал там партизанский отряд. Каждый вечер, пока отряд стоял в селе, встречались они, встречались тайком, чтобы не знали болтливые соседи. Расставались тяжело, Кирба обещал возвратиться к ней, как только партизаны освободят Николаевск-на-Амуре. Город освободили, наступила весна, а Кирбы все не было. Потом она услышала, что он погиб при взятии крепости Чныррах, но не поверила этому и продолжала ждать. Десятый год она ждет.

Утром за завтраком Гэнгиэ спросила Богдана:

— Когда ты партизанил, в Богородске был? Кирбу знал?

— Да. Он был моим другом.

— Твоим другом? — переспросила сидевшая за одним с ними столом Полина. — Почему я тебя не видела?

— Не знаю почему. Я был в отряде, в Богородске принимал желающих в отряд.

— Он погиб, правда это?

— Да. Он погиб при взятии крепости Чныррах. Ты была знакома с ним? — Богдан взглянул на женщину, и его словно молнией ударило. Полина! Ее звали Полина! Да, он говорил — Поля, самое красивое имя! Богдан прикрыл глаза, потер лоб.

— Вспомнил, Полина, — сказал он, — вспомнил. Перед боем мы проговорили всю ночь, он говорил о тебе, так говорил, что мне не пересказать. Голос был у него такой. Когда он упал, я поднял его и понес к доктору Храпаю, думал, доктор всемогущ, сумеет оживить. Так был уверен… Я даже помню его могилу, если даже все дома разрушат в Чныррахе, я все же разыщу его могилу…

— Ну вот, Гэнгиэ, я тоже встретилась с ним на краю земли, — сказала Полина, поднялась из-за стола и вышла из столовой.

— Вот где я ее встретил, — проговорил Богдан, глядя ей вслед. — Пароход, на котором я возвращался из Николаевска домой, не зашел в Богородское, и потому я не мог ей передать о гибели Кирбы. К тому же я не знал ее, никогда не видел, знал только, что зовут ее Полиной. Теперь я буду писать.

— Что писать?

— Воспоминания буду писать. Как партизанил.

В институте студенты выпускали журнал «Тайга и тундра», где печатали первые художественные произве-дения своих товарищей, статьи о кооперации, изменении форм хозяйства на Севере. Богдана не раз упрашивали написать воспоминания о партизанских боях, но он работал над созданием грамматики нанайского языка и не мог выполнить заказа редколлегии.

— Теперь буду писать, — повторил он.

Лето прошло удивительно скоро. Влюбленные Богдан с Гэнгиэ не заметили, как подошла пора занятий в институте. Возвратился Михаил с ворохом новостей, и первый вопрос, который он задал Богдану:

— Побрить мне голову? Отдать Яше рубашку?

— Пока ничего не известно, — засмеялся в ответ счастливый Богдан.

— Да? Человеком будь, Богдан. Ради товарища ты можешь жениться? Как я покажусь Людмиле Константиновне с бритой головой?

Но Михаил недолго смешил земляков, перешел вскоре к серьезному разговору.

— Нам надо быстрее выучиться, ребята, — сказал он. — Трудно приходится там, на Амуре. Колхозы еще слабые, председатели неграмотные, хозяйствуют кое-как. А теперь еще им надо заниматься земледелием, коров, лошадей выращивать. Я проехал по стойбищам, посмотрел, как люди живут. Лучше, даже хорошо живут. С прошлым даже сравнивать не хочу. Хорошо живут, но хотят жить еще лучше. С охотой принимаются за новое хозяйство, овес сеют, картошку садят. Ничего, скоро научатся овощи есть, молоко пить. В каждом стойбище говорят, надо свой, нанайский район создать, как раньше было…

Михаил весь вечер рассказывал амурские новости, угощал друзей юколой и соленой рыбой. Он побывал у всех родственников своих товарищей и привез приветы, письма.

— Да, ребята, засиделись мы в Ленинграде, — сказал Богдан, когда стали расходиться по комнатам. — Хорошо здесь, но надо домой. Там наши основные дела.

А вскоре друзья поздравили Сапси-Сашу, он выпустил вместе с Сашей Севзвездиным тоненькую книжку «На Амуре».

— Ты у нас писатель! — сказали друзья и сами удивились. «Писатель? Это у нас, у нанай, у которых только что и есть одна книга — букварь?» Но слово было сказано, и Сапси-Саша получил еще одно прозвище — «писатель».

— Эй, писатель, твой собрат по перу в гости к нам идет, — сообщили однажды студенты.

В этот день гостем северян был седоголовый, ироничный ирландец Бернард Шоу. В институте очень часто бывали именитые гости, все иностранцы, приезжающие в Ленинград, желали взглянуть на советское чудо, на северян.

Острослов Шоу встретился со студентами, разглядывал их, будто прощупывал, настоящие ли это северяне, прошел по аудиториям, комнатам, побывал в библиотеке, где с благоговением держал в руке буквари на северных языках.

— Теперь я еще лучше понял советскую власть, — сказал на прощание Шоу.

— Слышал, партизан? — обратился Карл Лукс, сопровождавший гостя, к Богдану. — Это говорит известный во всем мире писатель. Объективно говорит. Это уже победа, наша, большевистская победа.

Карл Янович повел Богдана к себе в кабинет.

— Богдан, я приглядываюсь к тебе и думаю, почему ты сдаешь позиции, почему записываешься в отстающие?

— Не понимаю вас, Карл Янович, — удивился Богдан.

— Ты один из первых пошел в партизаны воевать за советскую власть, первым поехал учиться, почему сейчас ты не первый? У нас партийная ячейка, она может принимать в члены партии. Знаешь это?

— Да, но я не думал…

— Надо думать. Вернешься домой, руководить людьми будешь, не зря ведь учишься на факультете советского строительства. Ты должен вернуться домой коммунистом. Ты достоин этого высокого звания. Уже есть несколько студентов членов партии, тебе тоже пора вступать. Я дам тебе рекомендацию, знаю тебя.