— А ты?

— А что я?

— Чего ты зубами стучал, раз такой смелый?

— Это я-то? И вовсе не стучал. Только вот не знал, что гроб так близко к двери… Ну, ладно, идем, а то опять проспишь.

Повалился я на постель, решив всю ночь пролежать с открытыми глазами. Ну, может, и не совсем так, может, чуточку зажмуриться и полежать так, подумать о том, как Лявукас с ума сойдет, когда узнает, что может сделаться ксендзом, а мама скажет, что теперь, слава богу, не нужно ехать в Бразилию, теперь уж и в Литве Бразилия, а Тяконис вынет изо рта соломинку, плюнет и скажет, что больше он не пойдет трепать лен к Тяконису… нет, это отец так скажет, а Тяконис плюнет со злости… и сестра Маре плюнет, а я только полежу так и…

И вдруг я увидел, что Ализас стоит рядом — рассерженный и злой.

— Долго еще будешь валяться? — процедил он сквозь зубы. — Черт меня дернул связаться с этой соплей. И толкаешь его и дергаешь, а он храпит как ни в чем не бывало.

Волоком выволок меня на двор. Уже рассвело. Пели петухи, кое-где скрипели колодезные оцепы, хлопали двери хлевов. Деревня пробуждалась к новому дню.

Направились мы к вчерашнему тайнику. Ализас вытащил на свет спрятанный сверток — продолговатый, неровный сверток, величиной с собачью ляжку. Двух гарнцев золота тут не могло быть, однако золото все же было. Сквозь обветшавшую холстину заметно выступали ребра круглых монет. И не мало их было, этих монет. Лежали они, ладно подобранные одна к другой, изгибистыми рядами, наподобие нетолстых колбас.

— Рви, — не вытерпел я.

Под первой холстиной была другая, еще более ржавая. А под ней третья, уж совсем проржавевшая от железа. Ализас рванул ее ногтями, и вдруг посыпались монеты. Большие, очень ржавые монеты, и были они не желтые, а черные, и не было на них ни двуглавого орла, ни отрезанной царской головы, а всего лишь какой-то крест с широкими концами и с цифрой на оборотной стороне. Ализас обалдело глядел на эти деньги, словно не веря своим глазам. И вдруг плюнул:

— Немецкие железки. — И пояснил, еще больше рассердившись: — Здесь этот перплюкт[30], этот сукин сын немецкий кайзер заправлял нами. Чтоб эти кресты у него глоткой вылезли!..

— Ализас, а может, золото в бутылке?

— Это ты верно сказал, — опять немного повеселел он.

Вытащил и бутылку. Она была засмолена и заткнута паклей, и сколько Ализас не колупал ножом, долго не хотела откупориваться. Ализас, выйдя из терпения, с размаху шваркнул бутылкой о каменный подстенок. Бутылка со звоном разбилась, и тогда мы увидели какие-то пестрые бумажки, свернутые комом и ничем не прикрытые. Ализас развернул их и опять плюнул, но теперь уж не один, а три раза подряд.

— Керенки, керенки и еще керенки, — бормотал он, перебирая небольшие бумажки. — Видал я это дерьмо. За них не то что кладеной лягушки, за них и бабьих мозгов не купишь. Так где, говоришь, золото? В бутылке, говоришь? — усмехнулся он.

Я промолчал.

Ализас вырыл ногтями ямку, свалил туда все, засыпал землей, утоптал.

— Молчи, не проговорись, последними обалдуями нас обзовут. Ну, идем, скотину выгонять пора.

А на поле он все утро был сам не свой. Молча ходил за скотиной, посиживал где-нибудь в сторонке, а когда солнце пошло к полудню, повалился навзничь на просохшую землю и лежал так особняком — большой, рыжий, неуклюжий. Молчал, жевал стебелек прошлогоднего мятлика, следил за плывущими по небу облаками. Нет, нынче он, видать, не собирался ничего вырезывать.

— Ализас, — подвинулся я к нему, — ты ведь в плотники хотел идти…

— И пойду, — отрезал он сердито. — Пойду избы строить, лавки в костеле сделаю дубовые, а захочу, так и алтарь смастерю. Не твое дело… — пробормотал что-то под нос и добавил угрожающе: — Велосипед вот куплю.

— Велосипед? — разинул я рот.

— Велосипед.

— Такой… с подножками? — все еще не верил я.

— Нет, с подносами, — пренебрежительно усмехнулся Ализас. — Куплю настоящий, с пружинным седлом, с резиновой дудкой спереди. Ты, может, не видал еще настоящего велосипеда?

Велосипед я видел. Еще в прошлом году, когда пас со Стяпукасом. По престольным праздникам, а иногда и утром в обычное воскресенье, когда все пути-дороги наполнялись прохожими и проезжими, которые спешили в костел, среди них вдруг появлялся сверкавший на солнце велосипед и раздавался пискливый напев его дудки. Лошади пугались, становились на дыбы, люди шарахались к обочинам — все давали дорогу велосипеду. А мы со Стяпукасом, бросив все свои дела, бежали поближе, взбирались на дерево повыше и смотрели оттуда, как несется вдаль велосипед, как сливаются спицы его колес в один светлый искрящийся круг, отливающий всеми цветами радуги. И потом уж до самого вечера обсуждали мы увиденное чудо, а Стяпукас всегда спрашивал:

— Кто быстрее: ворона или велосипед?

И с непоколебимой уверенностью отвечал сам себе:

— Конечно, велосипед.

Вот оно как! Но на велосипедах раскатывают только сынки самых что ни есть многоземельных, таких, которые нанимали не только подпаска, но и батрачка и уж по крайней мере одного батрака, а то и двух да еще батрачку и девчонку-подпаска, у которых дворы были настоящие фольварки[31] с большими садами, с полными жирных карасей прудами, с меделянскими псами на толстых цепях… Да у Повилёкаса и то не было велосипеда.

— Дай мне только вырасти, — отозвался Ализас, словно угадав, о чем я думаю. — Знаешь, сколько хороший мастер зарабатывает? Любого толстосума за пояс заткнет.

Однако ждать у Ализаса не хватало терпения. Ведь ему нужно было походить за скотиной не меньше двух лет, а потом еще и побыть батрачонком. Поэтому он решил смастерить велосипед сам. Сыскал в лесу две тонкие рассошистые березки, скрепил их черемуховыми перекладинами, выпаренными в горячем щелоке, вытесал подножки, сделал седло, обшив продолговатую колодку мешком из-под суперфосфата, и колеса, и передаточное колесико… Словом, настоящий велосипед, только он не блестел, и колеса у него, хоть и очень тонко слаженные, были громоздкие, со спицами из сухого можжевельника, вертеть их было нелегко.

Долго водил Ализас свой велосипед вдоль межей, все норовя оседлать его и проехаться. Но велосипед, как необъезженный конь, не давался: чуть дотронется Ализас ногой до педали, велосипед — плюх — и на боку. Ализас опять поставит его у межи, подведет к камню, опять оседлает и отталкивается, далеко отставляя ногу, проедет даже несколько шагов и опять — плюх на бок! Измучился Ализас, вспотел весь, зато весел, доволен, как никогда. Сбросил сермягу, потом пиджачишко, а потом и шапку и опять хватает велосипед за рога.

— Все равно проедусь, — весело угрожает кому-то. И опять — плюх!

Ребятишки корчатся от смеха. Одна Аквиля сердито отвернулась, вяжет толстый чулок и не взглянет в сторону Ализаса.

— Пошел бы к лощине, там положе… — промолвила она, не оборачиваясь.

— Это ты верно сказала, — обрадовался Ализас.

К лощине проводили его мы все. Длинная покатость кое-где горбилась от поросших травой кочек, однако места было вдоволь — хоть птицей летай.

— Придержите, — Ализас оседлал велосипед. — Толкайте, сильнее, сильнее… — кричал он, гребя обеими ногами.

Велосипед покатил. Ализас поставил ноги на педали, налег на двурогий руль.

— Не держите больше… не держите! — крикнул.

Велосипед разбежался, катился все шибче и шибче, подпрыгивая на кочках, ударяясь о бугры. Рубашка у Ализаса отдулась. Мы уж давно отстали, а он все еще кричал взволнованным голосом:

— Не держите больше! Не держите!

Вдруг переднее колесо велосипеда вильнуло, прыгнуло направо. А там, на самой середине лощины, было льняное мочило с протухшей водой, и вокруг него были навалены кучи почерневших камней для гнета.

— Влево заворачивай! Влево! — кричали ребятишки.

Ализас что-то делал руками, но велосипед все равно катился направо и вдруг налетел на камни. Ализас кувыркнулся через голову и бултыхнулся в мочило. Кругом только брызги полетели… Пока мы добежали, Ализас уже выкарабкался из воды и стоял у мочила в прилипших к ногам штанах, мокрый, хоть выжимай, недоумевающий. В руках он держал подаренный Менделем нож — вытряхивал набравшуюся в пазы воду. Тут же лежал велосипед, высоко задравший разбитое переднее колесо.