На вершине хребта его поджидал указатель, словно нарочно вышедший навстречу. Выведенные на нем буквы гласили: Сафенберг.

Вот он и на месте.

Деревня была похожа на все остальные, которые он проезжал по пути. Эдакая открытка для бюро путешествий. Что за слово все время повторяла та француженка с которой он познакомился в прошлом году в Лондоне? Миленький? Да, именно. Для нее все вокруг было миленьким. Он спел «Риголетто» как Карузо, они занимались любовью два дня без передышки, и она сказала ему что он миленький. Пение было миленьким, Вагнер был миленьким. Весь мир был миленьким. Без сомнения, она бы и Сафенберг нашла миленьким, вот только на этот раз была бы права. То была миленькая деревенька. Бесспорно. Притормозив на секунду, он медленно двинулся вперед по неровным камням мостовой, сквозь которую пробивалась трава.

В двухстах метрах перед ним сквозь листву мелькнул свет. Это здесь.

Заглушив мотор, он вхолостую съехал вниз по тропинке. Ветви хлестали корпус автомобиля. Он остановился. Певца окутала такая плотная тишина, что он даже не отважился хлопнуть дверцей «вольво». Почему-то ничто не заставило бы его нарушить этот покой.

Он подошел к дому.

Небольшая усадьба.

Стены были увиты диким виноградом. Недалеко от балюстрады расположился фонтан. Вода текла бесшумно. Высокая и тонкая трава, наверное, распрямлялась за ним, пряча его следы.

Вертер. Он вновь ощутил себя героем оперы.

Эти декорации вполне подходили для первого акта. Он приезжает в усадьбу Бальи, где его уже ждут. Солнце играет в листве… Летнее утро. Орландо встрепенулся: сам он приехал ночью, в джинсах, на машине и уже засыпал на ходу. Ничего общего.

Хватит с меня Вертера.

Свет исходил от фонаря, висящего над дверью. Он подошел и резко обернулся. Меньше чем в метре от него что-то зашелестело. В одном из окон шевельнулась занавеска, но теперь все стихло… Однако сама занавеска не могла произвести такой звук… Он напоминал шепот, смешок или тявканье, однако Орландо показалось, что это было не животное.

Он постучал в дверь, и та тут же отворилась.

В коридоре было темно, и лишь луна обрисовывала на серой стене силуэт молодой женщины.

Орландо отступил на шаг и слегка наклонился, чтобы поприветствовать ее и одновременно чтобы получше рассмотреть.

— Я от директора «Оперхауса». Меня зовут Орландо Натале.

Он догадался, что тень улыбки мелькнула по ее лицу, однако самого лица по-прежнему не мог разглядеть. Широкая тень вдруг возникла на лестнице за ее спиной, закрыв слуховое окошко, выходящее на площадку, и старушечий голос проквакал:

— Куда ты положила бабусю?

В повисшей тишине издалека донесся крик ночной птицы.

Молодая женщина ответила, не оборачиваясь. Эти три слова, произнесенные меццо-сопрано, он, должно быть, запомнит на всю жизнь.

— В холодильник, — сказала она.

Потом повернулась, и он разглядел ее профиль. Так Орландо Натале впервые увидал Каролу Кюн.

Странно. Почти сорок лет я копила опыт, названия, определения… Я написала целых четыре тома, и про них говорят, что когда-нибудь они станут Гейдельбергской Библией (о, Небеса, не дайте мне сделаться автором Священного писания!), однако, как бы там ни было, иногда, когда я анализирую или просто наблюдаю свои собственные реакции, мне вдруг кажется, что всё, или почти всё, бесполезно. Потому что время от времени я ловлю себя на такой нелепой наивности, поймав на которой какого-нибудь первоклассника, я бы в отчаянии воздела руки горе. Одним словом, приезд новой пациентки укрепил меня в мысли, что здравый смысл во мне не умер окончательно… Однако я знаю, что он является источником самых глубоких человеческих заблуждений, и особенно это касается той области, в которой многие считают меня сведущей.

Дело несложное, его можно изложить в двух словах. Из-за новой пациентки из двенадцатой комнаты (все четные номера находятся непосредственно в моем ведении) у меня сразу возникла проблема личного характера: не рискуя ошибиться, эту пациентку смело можно назвать красивой. Я знаю, или, скорее, должна бы знать, что это не имеет никакого отношения к ее болезни, однако с этой стороны меня подстерегают дополнительные трудности: всегда удивительно сталкиваться с людьми, психика которых тебе кажется интересной, в роли пациентов. Впрочем, «красивая» — не совсем подходящее слово, у нее (хотела написать «просто», но в этой области ничего не бывает просто) такой взгляд, который мужчины, видимо, любят ощущать на себе, занимаясь любовью или совершая очередную глупость. Можно предположить, что тот же эффект распространяется на большинство окружающих.

Ее глаза даруют прощение.

Вот то, что я могу про нее сказать. Несмотря на нейролептики и на то, что Антон называет легальным избиением химической дубинкой, у нее в глазах словно сверкают зеленые огоньки, и эта нежная зелень когда-нибудь пробьется из-под снега…

Между нами сразу же возникла некая связь; мне захотелось спасти эту девчонку, потому что есть в ней что-то весеннее, и это «что-то» пока не улетучилось, я чувствую его под мерзлотой лекарств… Болезнь — это лютая зима… и именно мне предстоит восстановить смену сезонов в этой сломанной женщине, о которой я пока ничего не знаю, за исключением того, что писали в газетах. То есть ровным счетом ничего: всего лишь пикантная история. Она для меня — загадка. Сегодня вечером я не буду открывать медицинскую карту — боюсь спугнуть это очарование… От нее исходит благодать, которая придаст мне силы. Я предпочитаю ничего о ней не знать. Только взгляд и иногда улыбка — словно проталина в снегах… Я занесла, ее имя в реестр… Это все: Карола К. Комната 12. А еще есть письмо от этого Натале… полная чушь.

Всё этим утром напоминало оперные декорации. Орландо давно понял, что самые красивые на земле места находятся на театральных подмостках. Никакой закат, никакие сумерки не сравнятся с фонарем Стрехлера, чей свет пробивается сквозь слои тюля искусственного неба. Ни один дворец не сравнится с теми, которые декораторы возводят из пластика и сборных шлакоблоков… Лишь благодаря ошеломляющим декорациям, созданным Зефирелли для «Аиды», и аскетичным, знойным декорациям Зеше, на фоне которых Орландо впервые пел «Кармен», он влюбился в Египет и Испанию… Там, на нескольких сотнях квадратных метров, умещались все чудеса света, подретушированные и представленные во всей своей красе; никакие лунные пейзажи, никакие головокружительные видения не могли сравниться с тем, что изобретали некоторые декораторы на театральных подмостках… Вся Германия с ее рейнскими берегами, зубчатыми замками, возвышающимися на горных пиках, словно каменные факелы над опаловыми и сапфировыми водами — все это и рядом не лежало с чудесами, умещавшимися на сцене во время постановок «Тетралогии» в Бейруте.

Но этим утром Бог, если он все-таки есть, взял на себя роль гениального постановщика. Сквозь бледные липы проглядывало солнце, усеивая мощеный двор домика в Сафенберге аквариумными бликами… А над крышами усадьбы, над ее высокими трубами виднелись склоны холмов, плавно переходящие в голые скалы утесов.

Орландо потянулся, ощутил смутное желание проделать пару гимнастических упражнений, но с чувством глубокого удовлетворения отказался от этой идеи. Ничего так не умиротворяет рассудок, как обязанности, отложенные на после дождичка в четверг. В бедрах он немного раздался, но пара-тройка саун уладит проблему. Он облокотился на подоконник и набрал полную грудь воздуха, настоянного на ароматах пихтового леса — смесь перца, сахара и солнца.

Карола Кюн.

Его память была словно холм: стоило ему лишь скользнуть вниз по склону — как школьник скатывается зимой на санках с горки, — и вот он уже вновь следом за молодой женщиной входил на кухню, держа в каждой руке по чемодану.