Зал опустел. Люстры гаснут одна за другой. Куртеринг поднимает шарф, упавший под ноги, и встает. Он выйдет отсюда последним.

Сегодня ровно год и двадцать восемь дней, как ее привезли сюда.

До сих пор ее разум все так же помрачен. Или, может быть, просветлен. Теперь я думаю, что уже ничто не поможет ей выйти отсюда; странно, но сейчас я убеждена, что в этом нет моей вины, и если я так и не нашла источник ее болезни, то дело тут не в методах, которыми я пользовалась, а в том, что причина болезни кроется в чем-то ином… Не просто вне сферы науки, а вне сферы познаваемого вообще.

Таково мое заключение, и сегодня вечером я могу без горечи внести его в историю болезни: в случае с Каролой Кюн терапия не дает результатов.

Только что перечитала длинное письмо от Орландо Натале, написанное им еще в венецианской клинике. Эти строки уже не кажутся мне бессмыслицей, как несколько месяцев назад. Мой разум все еще бунтует против некоторых формулировок, но это всего лишь профессиональный рефлекс, который со временем притупится. «Я был в Сафенберге и знаю, насколько удушливы его стены и атмосфера; я слишком сильно любил эту женщину, поэтому уверен, что она стала жертвой — жертвой наследственности. Шарлота Хард передала своим потомкам этот атавизм, эту склонность к убийству любимых людей, которые врываются в их узкий мирок и разбивают вдребезги установленный порядок».

Несколько месяцев назад я сочла эти фразы псевдонаучным романтическим бредом. Такой наследственности не существует, да и сам термин «атавизм» лишен смысла. Теперь я уже не настолько уверена в этом. Я никому не признаюсь, ведь если мое клиническое заключение будет завершаться рассуждениями о проклятье, нависшем над родом, то существует большая вероятность, что мои коллеги сочтут меня не так уж недалеко ушедшей от моих пациентов. И тем не менее.

Мне не дает покоя история с пистолетом. В тот вечер он обнаружил его в ящике комода в своей комнате в Сафенберге, а затем оружие исчезло. И вот оно снова всплывает в этот роковой вечер в «Ла Фениче». Именно из того пистолета она стреляла, он опознал его позже в полиции: речь шла действительно об одном и том же старом оружии. Выходит, Карола взяла его с собой. Юристы называют это типичным преднамеренным покушением на убийство. Как она могла все эти дни изображать любовь, пряча в чемодане пистолет? Неужели совесть не мучила ее? В голове не укладывается. Видимо, существует другое, не известное мне объяснение. Хотя теперь это уже не важно.

В комнате тепло, и, засыхая, чернила блестят на бумаге. Мне нравится вслушиваться в скрип пера, бегущего по листу. Я чувствую, что никогда прежде не была так близка к истине, как в этот момент. Я должна принять ее, даже если разгадка кроется в неизведанной области, отрицаемой наукой. Чуть ниже Натале пишет:

«Их было трое, классическое трио: муж, жена и любовник. Единственное, в чем можно быть уверенным, то это в том, что последний умер. И его смерть может объясняться тремя причинами. Прежде всего, самоубийством. Таковой была официальная версия, которая фигурирует и в протоколах дела, оформленного другом судьи Харда. Эту же версию подхватит чуть позже Гёте, сотворив из нее свой небезызвестный шедевр.

Специалист в этой области Густавус Куртеринг считал, что нащупал более правдоподобную версию: любовника в рождественскую ночь убил муж, замаскировав свое преступление под самоубийство; но теперь я убежден, что истина в другом. Все мы, имея трех персонажей, совершенно упустили из виду третью версию, самую невероятную, самую немыслимую. Вертера убила Шарлота.

Чтобы избежать скандала, ее муж выступил сообщником в заметании следов. Она завершила свой жизненный путь в клинике для умалишенных, в горах над Рейном. Поступки Шарлоты и Каролы, несмотря на несколько веков, разделяющих их, взаимосвязаны, и первый является причиной второго…»

Далее в подтверждение своих мыслей Натале пересказывает историю, услышанную от Каролы в самолете по пути в Венецию: Эльза Кюн, ее бабушка, тоже убила одного типа по имени Вильгельм Тавив, с которым у нее была интрижка. Орландо почувствовал, что Карола питает отвращение к этой истории. В разговорах она больше никогда не возвращалась к этой теме…

Шарлота… Эльза… Карола… Кровавая цепочка. На каждой из них лежит убийство любимого человека.

Я уверена в том, что они любили этих молодых людей. Безумно. Может быть, все три были единственными настоящими влюбленными за всю Историю Любви на Земле. Ни одна из них, тем не менее, не смогла разорвать цепей законного брака, покинуть мужа, родственников, бежать из своего тесного мирка. Но я чувствую, что даже это мое объяснение не совершенно, оно слишком заурядно, слишком психологично — другой, более сильный и непреодолимый порыв поднял Каролу с места и заставил ее палец нажать на курок. Два века между двумя выстрелами. Но разве время что-то значит?

Она нашла выход. Да-да, убийство представлялось ей выходом, ведь покончив с Натале, ей бы уже не пришлось разрываться между двумя противоположными мирами. Она навсегда бежала из Сафенберга, решительно покинула сказочную страну любви и приключений, чтобы укрыться в царстве безумия и заточения. Как раз в этом сходство между тюрьмой и приютом: переступаешь их порог — и все прежние проблемы улетучиваются. Идеальное убежище. Болезнь — верный способ обрести наконец душевный покой.

В последнем абзаце письма между строк сквозит глубокое горе. Он объясняет мне причины, по которым не может приехать в Гейдельберг. Я его понимаю, так и вправду лучше. Если бы он не отказался, я бы сама ему запретила. Его карьера продолжается, но я чувствую — и тут ни при чем моя излишняя сентиментальность, — что он никогда не забудет дни, проведенные с нею. Ведь не каждый же день Вертеру дано встретить Шарлоту.

Вчера вечером поставила пластинку с оперой Массне, записанную еще до тех драматических событий. Меня тронул один фрагмент — это, видимо, самая известная ария во всем произведении. Я говорю о знаменитых песнях Оссиана, которые герой по возвращении из ссылки поет молодой женщине:

Меня поразила концовка. Мне кажется, она была бы идеальным завершением истории и для нее, и для него. Минула благоухающая летняя пора, угасло великолепие жизни, и глаза путника созерцают лишь пепелище былого костра.