— Так ты говорил, мы будем делать это по-венски… — шепчет она.

Орландо прячется, смеясь.

— Женщины беспощадны.

— Абсолютно.

Вот это и будет их Вена — эта музыка, рождающаяся в глубине души и заполняющая всю комнату. Кружева, примятые щекой, и глаза, полные безумного наслаждения. Эти порывы, эти слезы и этот смех. Боже, не дай мне когда-нибудь забыть все это… Может быть, однажды нагрянут горести, разочарования, безразличие, но этот момент я запомню… Шесть двадцать вечера.

Незаметно спустились сумерки, и нежно-розовые стены окрасились густо-гранатовым. Она отодвигается, ее ладонь скользит по простыне. Моя австрийская любовь…

Мы будем любить друг друга во всех столицах мира, везде и всегда…

Шесть двадцать одна.

Орландо вскакивает. До встречи с профессором остается меньше сорока минут. Певец отыскал номер его телефона в старом блокноте. Впрочем, даже странно, что у него сохранилась эта карточку с обтрепанными уголками. Он сразу же узнал голос старика. Почему он позвонил? Дорога, ночь и все эти часы, проведенные с Каролой, успели усыпить тревогу. Шарлота давно умерла, а та, которую он в эту минуту сжимает в своих объятьях, настоящая, как сама жизнь. Стоит ли ему в таком случае встречаться с охотником за привидениями? И все же встреча назначена, и он знает, что уже сейчас за одним из столиков «Кистлеркафе» сидит старый господин, глядя, как иглы дождя втыкаются в бархат города.

Да, Густавус Коломар Куртеринг ждет.

Миф и психоанализ. Старая тема, и однако я погрузилась в нее после семнадцатого октября — именно в этот день ее привезли сюда. Погрузилась — то самое слово. Это густая разноцветная жидкость, полная старых бесцветных отблесков, и при этом полностью светонепроницаемая.

Миф, как и невроз, покоится на фундаментальном запрете: на Эдиповом комплексе, на невозможности взмыть к солнцу вместе с Икаром… или любить чужую жену, как Вертер… История Гёте как нельзя лучше подходила для всей моногамной западной цивилизации. И хотя любопытно, что она приключилась в самый разгар XVIII века, однако здесь нет ничего необычного. Сегодня, во время утреннего сеанса, кое-что потревожило Каролу. Саша явился с опозданием, два раза обошел круг сидящих и, взяв отведенный ему стул, отнес его к стене и там уселся. Я почувствовала, что ей тяжело это видеть; она подвинулась на метр вправо — характерное движение человека, прикрывающего собою брешь. Таким образом разрыв в круге был менее заметен. Выходя из комнаты час спустя, она как-то странно взглянула на Сашу, которого обычно не замечает. Опаловые глаза, словно море, внезапно скованное льдом… Я продолжаю «переговоры» с ней… Говорю целый час, а иногда больше, погружаюсь в исходящий от нее свет. Сегодня утром на улице было пасмурно, я смотрела на сад, и мне не хотелось верить, что кроме этих мест она больше ничего не увидит. Мне не хватает силы духа: иногда так хочется встать перед ней на колени, взять ее ладони в свои и попросить прекратить эту игру, вернуться в прежний мир, снова взвалить на себя жизненные тяготы, не прятаться в раковину. Почему она меня так беспокоит? За мной закреплено четырнадцать больных, но лишь она одна мне не безразлична, лишь ее я хотела бы исцелить. Что со мной происходит? Может быть, все оттого, что у меня нет мужчины, или, скажем прямо, нет любви, и потому что она — Шарлота-Карола, та, из-за которой произошла трагедия, та, которая была так любима, что память об этом пережила века… Может быть, причиной всему этот избыток любви, может, ее излишек невыносим? Но кто же тогда сможет тебя излечить?

Сумерки, ночь и дождь объединили усилия и накрыли город пеленой. У фонарей на Ринге появились отражения-двойники, и вот уже весь город отражался в широком море асфальта. Карола, закутавшись в плащ Орландо, бежала через эспланаду, минуя лужи.

Он поднял воротник куртки, и они проскочили водопад, низвергавшийся с крыш Элизабетштрассе. Витрины зажигались, но ветер словно прибивал свет к фасадам, и по стеклам магазинов стекали ручьи, вертикальные реки, испещренные движущимися потоками. По всей улице магазинчики стали на одно лицо, каждый из них был теперь только стенкой аквариума, за которой плавали невидимые рыбы, излучающие свет…

— Уже пришли…

Карола засмеялась. Он твердил это ей с того момента, как они вышли. Они не смогли поймать такси, и он клялся ей, что тут рукой подать, если только идти по Ратхаус. С тех пор они бежали под ливнем, каблуками поднимали снопы брызг, которые свет разрисовывал всеми цветами радуги.

— Это там, в конце улицы, повернем — и мы на месте…

Она вытерла свою мокрую щеку такой же мокрой рукой.

— Это ты во всем виноват…

— Но я же дал тебе свой плащ.

— Но он мне не идет!

На углу Крюгер он остановился и поцеловал ее. Непогодь заполонила улицу, она хлестала их колеблющимся на ветру дождевым покрывалом.

Дождь, ветер и свет — все смешалось в омуте ее зеленых глаз. Он потащил ее за собой по залитым мостовым какого-то переулка. Сквозь водяные струи, хлеставшие теперь прямыми колоннами, она различила широкую площадь и окна с частыми перекладинами.

Со всех ног они устремились к низенькой дверце, блестящей, словно свежий деготь, та отворилась, и они очутились в тишине кафе «Киестлер».

Это был ошеломляющий переход из одного мира в другой. Здесь царило хрупкое спокойствие: приглушенные звуки пианино, мягкая бархатная обивка кресел, сладкий аромат горячего шоколада… Карола расстегнула намокший плащ и разглядела за одним из столиков хрупкого человека с выцветшими глазами. Тот поднялся. Он был почти до смешного низенький, но его улыбка была такой огромной, что сразу завоевала ее сердце. Иногда встречаются люди, от которых исходит необъяснимая лучистая сила. С первой секунды Карола Кюн стала другом старику Куртерингу. Впрочем, и он ей тоже. Он уже знал, что никогда не забудет эту женщину с прилипшими ко лбу прядями, которая только что подошла к нему. Пока что ему трудно было понять, где же прячется эта угадывавшаяся в ней легкость и безмятежная радость: в неуловимой белозубой улыбке, во влажной теплоте глаз, в идеальных линиях носа… С первого мгновения она стала для него хрупкой и необъяснимой тайной, которую — он тут же это понял — никогда не постигнет. И в то же время Куртеринг без всякого риска ошибиться осознал, что эта молодая женщина, которая в данный момент протягивала ему руку, была самым счастливым существом, которое он когда-либо встречал.

Они любили друг друга. Это бросалось в глаза, даже когда они не смотрели друг на друга, даже когда она искала сигареты, даже когда он любовался шарфом дождя за окном. Шарфом, укутавшим простуженную Вены…

Натале говорил, рассказывал о записи «Cavalleria Rusticana» в студии в Лос-Анджелесе, о гневе Каторова, про которого один критик сказал, что у него шоколадный голос — а ведь Николай Каторов ненавидел шоколад, он пил только польскую водку, чтобы забыть Россию… Куртеринг улыбался. Карола смотрела на пламя камина в углу. Плащи висели на вешалке, подставка которой была уставлена черными блестящими зонтами… Нет ничего чернее мокрого зонтика. Такого рода фразы приходили ей на ум, пока она погружалась в туманную, мягкую теплоту. Она закрыла глаза, ощутила, как нога тенора прижалась к ее ноге, и почувствовала к нему желание, явившееся, казалось, из другого конца вселенной, желание-караван, рожденное на противоположном краю пустыни. И ничего не было сильнее этого желания, пришедшего издалека и теперь бродившего в ней…

Удобно устроившись на старых бархатных диванах «Кистлеркафе», посетители в полумраке читали газеты с узкими колонками, и в нескончаемом стуке дождя о стекло слышен был лишь шелест страниц.

— Мне нужно, чтобы вы кое-что прояснили, профессор. Я обращаюсь к вам как специалисту по Гёте, а также по Массне.