И вдруг она точно вернулась ко мне, вернулась из дальнего путешествия. Пальцы ее ожили на моих плечах. Она улыбнулась, притянула к себе мою голову, прижалась лицом к моей щеке.

— Светлана, Света, — говорил я, — давай отныне будем вместе. Давай никогда-никогда не расставаться. Будем жить здесь, в этой комнате. Вот сейчас, теперь… Я не уйду. Мы будем вместе всегда, всегда…

Она обхватила своими горячими руками мою голову и прижалась к моим губам… Потом чуть оттолкнула меня, села на нары и сказала:

— Сядь, успокойся. Давай посидим вот так, тихо-тихо…

Я сел рядом с ней.

— Андрюша, тебе надо идти, — убеждающе и подчеркнуто спокойно сказала Светлана.

— Я не уйду! — крикнул я.

— Подожди, не перебивай, — настойчиво сказала Светлана. Она помолчала немного. — В этой комнате нельзя жить вдвоем. Ты же сам знаешь, что это просто невозможно сейчас.

— Разве в таких случаях может иметь значение размер комнаты?

Светлана улыбнулась.

— Какой ты нетерпеливый! Ведь я с тобой, приехала к тебе, мы вместе… Разве не так? — Она посмотрела мне прямо в глаза и спросила: — Или, может быть, ты не веришь мне?

Нет, я верил ей. Я снова верил ей! Я уже не ощущал пустоты в душе.

— А теперь иди спать! — решительно проговорила Светлана и встала. — Иди, прошу тебя!

Что-то было в ее голосе, что заставило меня подчиниться. В нем была нежность и вместе с тем что-то настойчиво-требовательное. Спустя час, когда я лежал без сна у себя в бараке, на жестких нарах, слушая дыхание спящих людей, я так и не мог понять, почему я подчинился, ушел, не остался у Светланы.

Но я ушел. Может быть, переход от сознания, что утеряно что-то важное, к прежнему ощущению уверенности был слишком резок, слишком потряс меня, слишком обрадовал…

Прошел месяц.

Теперь наш участок нельзя было узнать. Мы проложили в горе штольню длиною в шестьдесят метров. По рельсам бегали два электровоза.

Еще недавно мне казалось, будто я попал на отсталое, заброшенное, затерянное строительство. Мы начинали, имея только пять бурильных молотков, десять вагонеток и дряхлый мотовоз…

Теперь мне казалось, что грохот наших взрывов, гул бурения слышны по всей стране, и мы перестали чувствовать себя на отлете. Прибыл электровоз, за ним второй, были доставлены новые, тридцатидвухкилограммовые бурильные молотки. Мы оборудовали зарядовую станцию для электровозов, заменили старый компрессор двумя новыми.

В то дни люди и туннель составляли одно целое. Вы понимаете меня? Я пишу без всяких там символов, как было, так и пишу. В проходке есть свой ритм, он и стал ритмом нашей жизни…

Мы вели круглосуточную атаку горы. Завеса буровой пыли прикрывала забой, в который впивались пять бурильных молотков. Она опадала только на короткое время, когда закапчивалось бурение и запальщики закладывали в шнуры аммонитовые патроны.

Это случалось шесть раз в сутки. Шесть раз, днем и ночью, мы все покидали туннель, и наше место занимали запальщики со своими брезентовыми, набитыми красными патронами сумками.

И тогда взрывы потрясали гору. Соседние горы отвечали эхом на эти удары, вода мертвого озера вздрагивала и покрывалась рябью…

В те дни я чувствовал себя уверенным, как никогда.

Все свои прежние тревоги я связывал с нашими неудачами. Ведь в институте нас учили применять новейшую, передовую технику. Поэтому я и растерялся, столкнувшись с трудностями первого периода нашей работы, когда техники у нас не было. Теперь все изменилось, я и Светлана чувствовали себя во всеоружии.

Нет, все-таки я сейчас неправду пишу. Где-то в глубине души у меня живет стремление объяснить все, что я пережил, слишком простыми причинами.

Это наивно, конечно, — утверждать, что новая техника разрешила все сомнения и тревоги. Моих отношении со Светланой, например, она не прояснила.

Мне трудно разобраться во всем этом. С той памятной ночи я чувствовал, что между мною и Светланой стоит какой-то нерешенный вопрос. Не было ничего реального, ничего такого, что можно было бы обсудить, о чем необходимо было бы поспорить. И все же что-то стояло между нами. Я вдруг понял, что Светлана еще не решила, будет ли моей женой.

Было множество разумных, естественных и легко объяснимых обстоятельств, побуждающих нас повременить с браком. Нам негде было жить — это раз. Семейные отношения между начальником участка и инженером, фактически его помощником, могли вызвать разные кривотолки — это два. Словом, элементарных объяснений нерешительности Светланы можно было найти много.

Однако что-то подсказывало мне, что дело не в этих обстоятельствах или не только в них.

После той ночи мы, в сущности, ни разу не оставались наедине. Да и времени у нас для личных разговоров почти не было. Мы оба так уставали, что, окончив рабочий день, едва добирались до своих постелей.

Но ощущение победы, сознание, что все трудности позади, недолго владели нами.

Дело в том, что, неуклонно продвигаясь в глубь горы, мы все же отставали от темпов проходки на западном участке. Каждый день Крамов обгонял нас на метр или полметра, и к концу недели мы всегда значительно отставали от него.

С западным участком и комбинатом нас соединял теперь телефон. Обычно в субботу я снимал трубку и не без волнения вызывал Крамова, чтобы спросить: «Ну как успехи, Николай Николаевич?»

И всегда оказывалось, что Крамов нас обогнал. Вслед за этим раздавался телефонный звонок из комбината. Начальник управления строительства Фалалеев официально сообщал, что мы отстали от западного участка на 4, 5, 7 метров и что «надо наконец сделать из этого вывод».

В наших отношениях с Крамовым после прогулки на озеро как будто ничего не изменилось. Николай Николаевич часто звонил нам по телефону, иногда, в воскресные дни, заезжал. Со Светланой у него установились ровные, товарищеские, деловые отношения, но она, как мне казалось, говорила с Крамовым с едва уловимым оттенком неприязни.

Впрочем, это я не совсем точно выразился. Неприязнь — не то слово. В тоне Светланы слышались настороженность, недоверие и только потом неприязнь. Когда мне приходилось присутствовать при их разговорах, даже на самые нейтральные, будничные, деловые темы, мне всегда казалось, что за внешней формой прячется какой-то иной, скрытый смысл.

Впрочем, я забегаю вперед…

В тот день мы проходили сотый метр штольни.

В этой цифре нет ничего внушительного, никакого повода для праздника, и все же нами овладело приподнятое, праздничное настроение. С утра рабочие стали бриться, зеркальце Светланы переходило из рук в руки. Кто-то прикрепил к туннельному порталу маленький красный флажок. Бурильщики, которые должны были забурить шпуры сотого метра, и отпальщики, которым предстояло взорвать породу, чувствовали себя именинниками.

Когда шпуры были забурены и в забое, на высоте человеческого роста, появились черные отверстия, я распорядился приступать к отпалке.

Двое запальщиков, спокойно и подчеркнуто безучастно сидевшие возле своих брезентовых сумок со взрывчаткой, нарочито медленно, как бы лениво, поднялись, взял и сумки и пошли к забою. На их лицах застыло серьезное, даже угрюмое и вместе с тем чуть снисходительное выражение: эти люди пришли делать свое настоящее, серьезное дело, опасное и необходимое дело, после того как другие люди закончили свои менее рискованные, второстепенные дела.

Один из запальщиков отвернул резиновый шланг от бурового молотка, присоединил к шлангу металлическую трубку и струей воздуха стал продувать шпуры, очищая их от буровой грязи. Затем он шестом не спеша измерил глубину шпуров, определяя необходимое количество взрывчатки.

Младший запальщик стал подавать старшему красные длинные, оклеенные парафиновой бумагой патроны с аммоналом, а тот неторопливо закладывал их в шпуры.

Запальщики работали, как бы ничего не замечая вокруг. И казалось, что между ними и нами встала невидимая стена.

Наконец они отошли от забоя и увидели бурильщиков, стоявших в отдалении.