— Что читать? — живо откликнулся Зайцев.

— Ну… вообще читать. Разные хорошие книги. Художественные.

— Читаю. Прочел одну недавно.

— Какую?

— О красивой любви, — с неожиданной злобой проговорил Зайцев. — Я вот лучше про себя скажу. Восемь часов в горе. Грязный, душа нет. Костюм новый в чемодане лежит, мятый, погладить негде. Да и куда наденешь его, костюм-то, в «шайбу»? Так там на одежду не смотрят. В ватнике на работу, в ватнике дома. Ну, девушек у нас на участке нету. А на руднике их много. И все такие же, как мы, грязные, мятые… Кончила работу — постирать надо, в магазин бежать… Какая уж тут любовь, да еще красивая!

Светлана промолчала.

— Нет, — мечтательно продолжал Зайцев, — вот поступлю в техникум, кончу, специальность получу, поеду место искать, где люди красиво живут. А так… надоело…

Светлана некоторое время молча сидела возле Зайцева. Казалось, что ей хочется что-то сказать, во она не решается или не находит слов.

Мы все еще плохо жили в то время. Барак, жесткие нары, остывшая еда. Умываться ходили на озеро. Никаких развлечений.

Туннель — вот что заполняло все наши помыслы и все наше время.

Раньше я думал, что мы живем нормально, что все это так и должно быть, что наш неустроенный, трудный быт естествен для жизни на далеком Севере. Но после разговора Зайцева со Светланой наша жизнь вдруг предстала передо мной совсем в другом свете.

«Ведь Зайцев прав, прав! — говорил я себе, — Ведь человек хочет не только трудиться, он хочет побыть с собой наедине, читать книги, встречаться с друзьями, смотреть кино, пойти в театр… Так почему же я равнодушен к тяжелым условиям нашей однообразной жизни?»

Потом мысли мои обратились к Светлане. Если эти условия не под силу даже Зайцеву, то как с ними справится Светлана? Я вдруг понял, почему она в последнее время как-то опустилась, перестала следить за собой, понял, откуда появилась в ней неуверенность, временами раздражение…

Ей просто трудно жить такой жизнью! Трудно потому, что она привыкла к городу, к первому городу нашей страны, трудно жить одной, без подруг, трудно потому, что она женщина.

До конца нашей стройки по плану оставался почти год. И я решил твердо, непоколебимо решил, что этот год мы будем жить по-человечески. Надо построить дома. Планом они не предусмотрены. Я поехал к Николаю Николаевичу посоветоваться и совместно с ним поставить вопрос о строительстве.

Он отказался, ссылаясь на то, что если бы здесь создавался постоянно действующий производственный объект, то государство позаботилось бы построить не два-три дома, а целый городок. А у нас работы всего на год. Главное — пробурить туннель. Строительство домов только отвлечет силы, внимание…

Вот что сказал мне Крамов. Я ответил, что он неправ и что я один буду ставить вопрос о строительстве.

Поехал в комбинат к Фалалееву. Он ответил:

— Не мудри, Арефьев, лучше следи за проходкой — опять отстаешь.

Я сказал:

— Если рабочие будут жить в лучших условиях, то повысится темп проходки.

— Не мудри, Арефьев, — повторил Фалалеев. — Смотри на Кракова, учись! Проходку дает, темпы дает и ничего не просит.

И, подумав немного, добавил:

— Если себе хочешь хибарку сбить, могу подкинуть немного лесу.

Я ушел, хлопнув дверью.

Директор комбината выслушал меня более внимательно. Сказал:

— Слушай, Арефьев, ты имеешь понятие, что такое смета, план? Откуда я возьму тебе деньги, рабочих, материалы?

Я ответил, что рабочих много не понадобится, обойдемся своими силами. Вряд ли кто-нибудь из нас откажется поработать после смены на строительстве дома, в котором ему же предстоит жить!

Директора раздражала моя, как он выразился, хозяйственная неграмотность. Неужели я не понимаю, что такие вещи не решаются после того, как план и смета уже утверждены и строительство начато? И неужели я думаю, что нам позволят внепланово тащить средства из государственной кассы?

Он чуть приподнялся над своим столом, уставленным телефонами, раскинул руки и оперся ими о край стола. В своей своей позе директор стал похож на кассира, охраняющего государственную кассу от моих поползновений. И это окончательно разозлило меня.

— План, смета! — воскликнул я. — К чему вы мне все это говорите? Как будто я не знаю… Но поймите вы — люди не могут жить так… Не могут!

Дело казалось мне столь ясным, правота моя настолько неопровержимой, что любые возражения я принимал как чистейший бюрократизм.

— Ведь до сих пор жили? — возразил директор на мое последнее восклицание.

Ну, тут я окончательно взвился.

— До сих пор! — крикнул я. — Да разве партия хочет, чтобы мы всегда и во всем жили так, как до сих пор?!

— Ну, ты партию оставь, — холодно сказал директор. — Она — слово великое…

— Великое?! Разве это холодное, отвлеченное величие? Разве не в том настоящее величие партии, что она помогает нам и в больших делах и в малых? И как это мне «оставить» партию?..

Мы поругались, и я вернулся на участок ни с чем.

В тот вечер барак показался мне особенно грязным, сумрачным, неуютным, нары особенно жесткими, горы особенно мрачными.

Я рассказал Павлу Харитоновичу Трифонову о своем разговоре в комбинате.

— Поезжай в обком партии, — посоветовал Трифонов.

Но я решил поговорить со Светланой. Было уже поздно, когда я пришел к ней в каморку. Светлана, заложив руки под голову, лежала на нарах на плюшевом своем одеяле в комбинезоне и сапогах.

Увидев меня, она поспешно села, поспешно стряхнула с одеяла пыль и каменные крупинки.

— Мы очень плохо живем, Светлана, — начал я. — Посмотри, как проводят дни наши рабочие. Нары, забой, снова нары. Под выходной — «шайба». Едят остывшую пищу, которую привозят из комбинатской столовой. Ведь так?

— Но у Крамова люди живут хуже нашего, там даже постельное белье не у всех найдешь, а темпы проходки выше, — возразила Светлана.

— Меня сейчас не интересует Крамов! Я говорю об участке, за работу которого отвечаю. Мы должны изменить все это, Света. Грош нам цена, если мы не сумеем наладить сносную, хотя бы только сносную, жизнь для двух десятков человек! Я предлагаю вот что…

И я рассказал Светлане о своем плане постройки дома, о посещении комбината и о том, что Трифонов советует ехать в обком.

— Не надо, Андрей, не езди, — сказала Светлана, тронув мою руку.

— Но почему? Разве я не прав?

— Все кругом правы! — устало откликнулась Светлана. — Мы живем плохо, я согласна с тобой. Но и они там, на комбинате, правы. У них план, смета, войди в их положение…

— Плевать мне на их положение! — не сдержавшись, крикнул я. — И не может быть такого положения, при котором все одинаково правы. Правда одна!

— Послушай, Андрюша, — мягко сказала Светлана, и я почувствовал пожатие ее пальцев, — будем говорить откровенно. Кто ты? Инженер без году неделя, кандидат партии, вчерашний комсомолец, еле-еле выполняешь план. С каким капиталом, с каким весом ты придешь в обком? Ты окончательно восстановишь против себя Фалалеева, поссоришься с директором… Кто будет стоять за твоей спиной, когда ты придешь в обком?

— Правда! — крикнул я.

— Слова! — горько усмехнулась Светлана. — Вот ты говоришь, что не бывает двух правд в жизни. Тогда послушай. Мы приехали сюда, на Север. Попросились на сложный, трудный участок. Приехали, работаем, строим туннель, чего-то добились… Вот тебе одна правда — показная, привычная, та, о которой так любят писать газеты. Все ясно, правильно, внешне мы идеальные молодые специалисты, герои эпохи… Но ведь внутри нас не все так ясно и просто. Ведь ты знаешь, знаешь в глубине души, что я в чем-то изменилась, что я хочу чего-то иного, сама не знаю чего… И это тоже правда. Я почему-то иногда боюсь тебя, Андрей, и это тоже правда… Я иногда с нетерпением жду приезда Крамова, а раньше я его терпеть не могла. Я и сама не знаю, зачем, почему я его жду… Нет, не думай, я не люблю его, ничего похожего на это, но я жду его. И я знаю, что если то, первое, правда и если я прежняя Светлана, то я не должна ждать Крамова, но я все-таки жду, и это тоже правда…