— Слушайте, — оборвал я Хомякова, — то, о чем вы рассказываете, почти уголовщина. И говорить об этом вы обязаны не здесь. Если вы честный человек, то сейчас же поедете со мной в комбинат.

Хомяков как-то весь обмяк. Его маленькая голова ушла в плечи.

— Да, да… вы правы… правы, конечно, — пробормотал он и стал застегивать свой покоробленный плащ. — Я сейчас пойду, пойду в комбинат… один… завтра пойду. Все продумаю и пойду…

Он надвинул капюшон на голову и вышел тяжелой, шаркающей походкой.

…Рано утром дежурный по участку принял телефонограмму: приказ начальника управления строительства комбината.

Вот что в нем говорилось:

«Коллектив Туннельстроя переживает сейчас напряженные дни. Предстоит сбойка — завершение главных, наиболее ответственных и трудоемких работ по сооружению туннеля.

В эти решающие дни от каждого рабочего, техника, инженера требуется максимальная дисциплинированность, собранность и четкость действий.

Однако сменный инженер западного участка Хомяков Т. В. допустил возмутительное нарушение трудовой социалистической дисциплины, демонстративно не выполнил указания начальника участка, а в ответ на его справедливое замечание бросил смену, дезертировал из забоя.

Решительно осуждая подобные, направленные на срыв работы, действия, приказываю:

Инженера Хомякова Т. В. с работы снять и направить в распоряжение управления кадров министерства».

Все стало ясно, когда я прочитал этот приказ. Конечно, Крамов, имея такие козыри, как факт невыполнения Хомяковым распоряжения и, главное, его самовольный уход с производства, немедленно поехал в комбинат.

Он отлично понимал, что довел Хомякова до точки, а в таком состоянии этот слишком много знающий о нем инженер стал опасен.

Поэтому Крамов поторопился с приказом.

Теперь Хомяков попал в положение обвиняемого. Прежде чем разоблачать Крамова, ему придется оправдываться самому.

К тому же Крамов позаботился, чтобы вообще убрать Хомякова отсюда. В приказе сказано: «Направить в распоряжение управления кадров министерства». Теперь, конечно, он скажет Хомякову: «Молчи — и тогда увезешь с собой приличную характеристику. Иначе тебе никогда не встать на ноги».

На деле оказалось, что темпы Крамова превзошли все мои предположения. Стало известно, что Хомяков уезжает в Москву уже на следующий день.

Я кинулся на станцию. Стокилометровый путь я проделал на трехтонке за два часа. До прихода московского поезда оставалось пятнадцать минут. Я сразу увидел Хомякова — он сидел на чемодане в самом конце перрона.

Увидев меня, Хомяков явно смутился, покраснел и взглянул на часы.

Я не стал терять времени.

— Как же вы можете так уехать, товарищ Хомяков, — воскликнул я, — уехать, не доведя дело до конца, не разоблачив Крамова?!

Лицо Хомякова болезненно передернулось. Он огляделся.

Потом он сказал едва слышно:

— Что я могу сделать? К тому же я и сам виноват… дисциплина есть дисциплина…

— Послушайте, Трофим Викторович, — я постарался вложить в свой голос всю силу убеждения, на какую был способен, — неужели вы не понимаете, что речь идет о большем, чем ваш дисциплинарный проступок? Неужели вам не ясно, что в другое время Крамов просто использовал бы ваш проступок, чтобы окончательно зажать, подчинить вас? А теперь он боится вас, боится разоблачений, может быть, даже знает, что вы были у меня.

— Может быть, может быть… — невнятно повторил Хомяков. — Но теперь все это уже в прошлом: я уезжаю.

— Но вы не можете, не имеете права уехать, не выполнив своего гражданского долга! Подумайте! Встряхнитесь! Ведь вы же честный, знающий инженер, а вашу судьбу ломает какой-то авантюрист! Отложите свой отъезд. Хотя бы на три дня. На день!

— Вы правы, — тихо сказал Хомяков, — Я поступаю сейчас как трус. Мне… мне мерзко сознавать это. Но я старый человек и… видно, давно уже растерял все качества борца.

Но вдруг он схватил меня за руку, притянул к себе и заговорил быстрым шепотом:

— Послушайтесь меня, Арефьев, не связывайтесь с Крамовым. Он сломает вашу жизнь, искалечит ваши лучшие годы. Сойдите с его дороги!

— И пусть он гадит?! — воскликнул я.

— Он скоро уедет. У него друзья в министерстве. Он приехал на туннель, чтобы заполнить нужную страницу в своей биографии. И скоро уедет в Москву, будет работать в главке… Поверьте, он с лихвой окупит все издержки, которые понес в этих диких местах. Вот будет сбойка и…

Раздался паровозный гудок. Поезд приближался.

Хомяков схватил свой чемодан и побежал навстречу поезду. Через минуту он скрылся в вагоне.

Май — первый весенний месяц в наших местах. Зимние муссонные ветры сменяются летними, начинают таять снега. Но леденящие ветры еще не ослабляют своих набегов. Весна у нас робкая. Теплые дни внезапно сменяются холодными, и кажется, что уходящая зима еще может вернуться с полпути. К концу мая сходит снег у подножия гор. В горах он лежит еще не тронутый…

Зимой только одна птица оляпка и оставалась в этих краях. Странная, с дрозда величиной, черная, с белым брюшком и коротким, задорно поднятым хвостиком, на высоких, стройных ножках… Смешная такая. Ходит по грудам камней, не бегает, а именно ходит. Взберется на крупный гладкий камень, покивает головой и бежит дальше. Весной начинают появляться другие птицы, маленькие, чуть крупнее воробья, белые — пуночки. А в кустарнике, по нижним склонам гор, щебечут варакушки — северные соловьи…

И самое главное — солнце! Оно показалось не сразу. Сначала ярче пламенел горизонт в полуденные часы, потом стало показываться и солнце, но не надолго, на минуты. Потом все дольше, дольше…

Вот и пришла к нам весна.

Загрохотали горные речки, помчались стремительные потоки растаявшего снега, чуть заметно зазеленели деревья.

Я помню, однажды мы пошли со Светланой в горы. Все уже было кончено между нами. Мы присели на камни. Я показал Светлане ель своеобразной формы, растущую на склоне горы. Здесь она имела характерную узкую, почти цилиндрическую крону. А выше, на открытых для ветров склонах, ель выглядела уже иной. У нее была почти голая вершина, но ниже по стволу, почти у самой земли, образовалась крона, похожая на куполообразный шатер.

— Знаешь, как называется эта ель? — спросил я. — Ель в юбке. Ветры убили ее вершину, ствол совершенно голый, а внизу снежный покров охранял ветки от смертоносного ветра. По высоте этих «юбок» можно определить толщину выпадающего снега…

Светлана смотрела вверх, на ели. Они походили на флюгеры. На стороне ствола, обращенной к северу, как правило, не было ветвей. На южной же стороне сохранилась редкая, остроконечная растительность. Это и придавало дереву сходство с флюгером.

Но чем выше, тем обнаженнее становились деревья. Казалось, что они с трудом, из последних сил, взбираются к вершине. С каждым шагом все труднее приходится ели, ветры бьют, хлещут ее и в конце концов раздевают донага.

Ближе к вершине росла одинокая ель. Как она забралась туда? И ветры наказали ее за смелость, исхлестали, искривили ствол. Она не рассчитала сил, легкомысленно забралась в зону ветров, но выстоять уже не смогла. И теперь ель умирала…

— И спуститься не может, — задумчиво сказала Светлана.

— Человеку больше повезло, — ответил я, — он не только идет вперед, но может и отступить.

…Приближался момент сбойки, соединения западной и восточной штолен туннеля. Предстояло еще расширить туннель для прохождения поездов, смонтировать электрооборудование, сигнализацию, уложить железнодорожный путь.

Но в строительство туннеля сбойка всегда знаменует и символически, и по существу победу, покорение горы.

Близость этой победы ощущалась на нашем участке особенно радостно, потому что именно нам управление комбината предоставило право сбойки.

Вопрос о том, кому будет предоставлена честь обрушить последние метры породы, разделяющие штольни, волновал нас все последнее время.