— Но задумал многое? — прервал меня Крамов, и, должен признаться, он задал этот вопрос таким простым, таким доброжелательным тоном, что все мое раздражение сразу исчезло.
— Много, Николай Николаевич, — ответил я.
— Например?
— Сразу не расскажешь. Да я и сам толком не знаю. Когда я смотрю на эти горы, мне в каждой хочется прорубить туннель.
— Ну, на то, чтобы пробить эти горы, твоей жизни не хватит, — усмехнулся Николай Николаевич. — Ты смотришь на горы глазами поэта, а не инженера.
— Может быть, может быть… — повторил я.
Светлана, поджав ноги и обхватив колени руками, внимательно смотрела на меня.
— Ну, друзья, будем пить! — подчеркнуто громко сказал Николай Николаевич.
Он взял мою стопку, резким движением налил себе водки и залпом выпил.
— Я хочу предложить еще один тост, — сказал он внезапно изменившимся голосом, наливая водку в стопки и ни на кого не глядя. — По молодости лет, друзья, вам не пришлось быть на фронте. Ваша самостоятельная жизнь началась с более поздней страницы истории. Это ваше счастье и… горе. Горе потому, что вы многого не увидали в жизни. Н-ну, дело не в этом…
Он стал едва заметно заикаться. Я подумал: не так-то уж крепок Николай Николаевич на водку.
— На войне я встречал два типа людей, — продолжал Крамов. — Одни всю войну провели в траншеях. Они шли вперед, если был приказ, и могли месяцами сидеть в залитых болотной водой блиндажах, если приказа не было. Все по уставу… Но были и другие люди. С самого начала они просились туда, где горячо. В разведку, скажем. «Или голова в кустах, или грудь в крестах…» Это были смелые люди. Они не боялись риска. Один день их боевой работы по напряженности и опасности был равен месяцу окопной жизни. Многие из них погибали. Но те, кто оставался живым, пользовались славой и уважением. Они не растягивали на годы уплату своего долга государству. Они были исправными плательщиками и отдавали долг сразу…
— А потом? — неожиданно для себя спросил я.
— П-потом? — переспросил Крамов и добавил тише: — Это уже другой вопрос. — И поднял стопку. — Я пью за смелых, не боящихся риска людей!
— Нет! — вдруг воскликнул я. — Не хочу!
— И почему? — откидывая голову и сжимая губы, спросил Крамов.
— Вы простите меня, сказал я, торопясь, чтобы Крамов быстрее понял меня. — Я очень уважаю вас… я… я люблю вас, Николай Николаевич, вы так помогли мне! И смелость люблю. Но сейчас вы сказали что-то не то. Я… я просто не могу еще разобраться… Наверное, водка мешает…
— Нет, пейте! — неожиданно резко и даже злобно сказал Николай Николаевич. — В-вы не знаете жизни, а я исшагал ее вдоль и поперек. Пейте!
— Не могу!
— Ну хорошо. Второй раз приходится пить в одиночку.
Он медленно выпил водку.
— А вы зря отказываетесь, Андрей, — сказал Крамов подобревшим голосом. — В вас ведь тоже кипит жажда борьбы. А? Вы хотели перекричать водопад? Только это было тщетное усилие. А в вы помните, как о-один человек переплыл Ниагару? В бочке, кажется. С-словом, я предлагаю искупаться, и без бочек, — И он преувеличенно твердым шагом пошел к водопаду.
До сих пор мне смешно — нет, стыдно вспоминать о том, что произошло дальше. Точно кто-то с силой толкнул меня и поднял на ноги. Я быстро пошел вслед за Крамовым, на ходу снимая рубашку.
Но в эту минуту Светлана, которая точно в оцепенении, но с любопытством следила за нами, внезапно кинулась за мной и закричала Крамову:
— Прекратите! Сейчас же прекратите эти глупости, Николай Николаевич! Я требую!..
Крамов не останавливался. Светлана догнала его, забежала вперед и проговорила порывисто:
— Хорошо, купайтесь! Но подождите немного, мы с Андреем уйдем. А вы купайтесь. Идем, Андрей!
Какое-то мгновение мы стояли неподвижно. Потом Крамов повернулся к нам и сказал как ни в чем не бывало:
— Купание отменяется, друзья. В водопадах и горных речках очень холодная вода. Я об этом з-забыл. Купания не будет.
Мы медленно побрели к озеру, где нас ждал катер.
Прогулка была испорчена. Мы молча перешли на катер. Как часто это бывает после неприятного инцидента, о котором всем хочется позабыть, мы пробовали говорить о чем-то другом. Светлана раза два громко засмеялась. По все наши разговоры и смех как-то сразу обрывались, усиливая неловкость…
До пристани мы добрались часа в три ночи. Николая Николаевича ждала машина.
Он довез нас до дому и сказал на прощание:
— Вот что, друзья, я прошу меня извинить. Просто, как говорится, перебрал.
Он сказал это простым, искренним тоном, без всякой рисовки.
— Ну что вы, Николай Николаевич, — поспешно проговорил я, — прогулка была замечательная…
— Тем лучше, — невесело усмехнулся Крамов и, приветливо пожелав нам спокойной ночи, уехал.
Мы остались вдвоем. Что-то мешало нам расстаться. Думаю, у нас обоих была невысказанная, но настойчивая потребность сгладить неловкое впечатление от прогулки.
Я проводил Светлану до дверей ее домика.
— Что-то не узнаю Николая Николаевича, — сказал я, — Наверное, ему нельзя пить. Это бывает. Помнишь, на нашем этаже жил Володька Спирин? Такой спокойный, уравновешенный парень… А как выпьет — точно подменили человека.
Светлана молчала.
— Я тоже с чего-то взбеленился, — смущенно продолжал я. — Сначала этот нелепый тост, потом купание…
— Странный он человек, — медленно и задумчиво сказала Светлана.
Я был рад, что она нарушила молчание, ухватился за ее слова и продолжал:
— Да нет, что ж тут странного? Видишь ли, мы с тобой малые ребята перед ним. Он человек другого поколения, много видел, много испытал. С этим надо считаться. Что стоит за нами? Школа, институт. А за ним — построенные туннели, война, жизненный опыт…
— Не понимаю, при чем тут это?
— Ах, ну как ты не можешь понять! Мы не можем мерить Крамова на свой аршин. Может быть, ход его мыслей, ну, его ассоциации, что ли, не всегда нам понятны. Он может сказать не так, как сказали бы мы… Словом, нам трудно судить его. Не все, Светлана, укладывается в дважды два — четыре.
— В этом ты, пожалуй, прав, — раздумчиво сказала Светлана.
Я не понял, к чему относятся ее слова — к моим размышлениям о Крамове или к «дважды два».
И вдруг я почувствовал, что мне трудно говорить об этом со Светланой. Я никак не мог догадаться, о чем она думает сейчас. Вместе с тем невозможно было так просто проститься с ней, я чувствовал, что мы не должны разойтись сегодня, не сказав еще чего-то друг другу.
— Можно мне зайти к тебе? — спросил я.
— Да, конечно.
Мы вошли в ее маленькую комнатку. Светлана опустила штору и зажгла свет. Я сел на нары. Светлана стояла, прислонившись к стене. Я заметил, что она медленно переводит свой взгляд с дощатой ребристой стены на нары, где в беспорядке валялись ее платья, на висящий на гвозде пыльный комбинезон, на уже покоробившийся, пожелтевший от накала лампы абажур из бумаги.
Потом она откинула голову и стала смотреть на потолок. О чем она думала сейчас? О Москве? О горах, между которыми мы недавно плыли?
Внезапно всем сердцем, всем своим существом я почувствовал, что есть что-то, от чего мне надо немедленно, сейчас же, отвлечь Светлану, что она в эти минуты уходит, уходит от меня…
И то чувство покоя, уверенности в Светлане, в ее любви ко мне, уверенности в том, что все мои сомнения позади и ничто уже не может разлучить нас, оторвать друг от друга, это спокойное, радостное чувство вдруг исчезло. Я ощутил щемящую пустоту внутри себя.
Эту пустоту нужно было немедленно заполнить. Я не должен уходить из этой комнаты, не должен ни на миг расставаться со Светланой. С этой минуты мы должны быть вместе не только в мыслях, не только в ощущениях, но и физически быть вместе.
Сделав шаг к Светлане, я обнял ее. Сердце мое колотилось, я долго не мог произнести ни слова.
Светлана оставалась все такой же далекой от меня, отсутствующей. Правда, она положила руки на мои плечи, но мысли ее были далеко.
