Невозможно остаться вместе. Ему не суждено видеть ее сонную улыбку, слушать тихие бормотания, целовать сладкие губы…

— Ты вчера ушел. Зачем вернулся? — произнесла Лиза охрипшим голосом, едва открыв глаза.

— Убедиться, что с тобой всё хорошо. Попрощаться, — тихо, без эмоций, опустошенно.

«Я виноват, прости» — едва не сорвалось, но Роман вовремя остановился. Не сможет объяснить влюбленной девочке, что секс без любви бывает, а любовь без него причиняет слишком много боли и страдания.

— С той, кто «Kenzo» пользуется, попрощайся, — хмыкнула Лизка.

— Лиз, не надо, прошу тебя. Не буду оправдываться, — женское чутье не обманешь. Поняла, где он провел время. Узнала, зачем сбежал.

— Конечно. Я же маленькая дурочка, у которой будущее расписано наперед. А тебе нужна та, у которой не будет больших планов. Снял на вечер — никаких проблем. Только после того, что вчера было, ты пошел к другой. Сразу же. Не захотел быть учителем, да?

— Лиза, — намеренно жестко произнес он, пытаясь проглотить горький комок, образовавшийся в горле. Хлесткие слова достигли цели, закручивая в тугой узел очередную порцию вины и сожаления. — Я не буду ничего тебе объяснять. Придет время, ты всё поймешь сама. Я уезжаю, не знаю, когда вернусь. Скорее всего, осенью. Не делай глупостей. Сдай вступительные экзамены. И не сходи с ума, договорились?

Наставления от старшего брата. Но они давно уже сошли с привычных орбит, не смогут противиться взаимному притяжению. Поздно отходить назад, тихо на пальцах по минному полю. Неловкое движение — взрыв неизбежен. Попытка хоть что-то оставить, как было еще пару дней назад, потерпела безоговорочное фиаско.

Роман медленно поднялся с кровати, подошел к двери, замер. Не сможет уйти, не прикоснувшись к своему солнечному лучику. Не может забыться, даже на время, если напоследок не поцелует ее.

— Рыженький мой, прости. Я вернусь, погуляем и обмоем твой студенческий. Не подведи меня. Ты самая лучшая, хорошая. Моя, моя, моя…

Он покрывал быстрыми поцелуями ее глаза, волосы, щеки, пытаясь запомнить запах, забрать частичку любимой девочки с собой, до того момента, когда он вновь вернется.

От подобных предложений отказываться не принято. Более того, следует радоваться и испытывать чувство гордости, что тебя «посчитали» и государство нуждается в твоих услугах. Вот и Роман не раздумывал. Время на размышление дается в образном смысле. Всё уже давно решено. Если подвязался на службу, то сразу стал одним из винтиков в огромных жерновах, позволяя им крутиться. Если будешь сопротивляться, то попадаешь между ними, и они мгновенно сомнут тебя в порошок.

Возможно, всё, что не делается — к лучшему. Уйти придется, рано или поздно. За Ромку решили, что случится это «рано» уже совсем скоро. Он приехал попрощаться с родителями, со своим прошлым, с Лизой…

Он не знал, как сказать. Казалось, что убьет ее словами. Они могут ранить, бить наотмашь, похлеще пощечин. Привык быть с ней предельно откровенным, в чем можно, разумеется. А вот теперь, глядя на нее, не мог. Впервые делалось страшно. Липкое и неприятное чувство окутывало паутиной. Давило стальными тисками сожаление.

Рома смотрел в огромные серые глаза и не мог себя заставить сказать заученные фразы. Он ведь честно пытался сбежать, отойти назад, когда понял, что у нее давно уже всё не по-детски. Где же он ошибся? Почему так запустил то, что давно нужно вырвать с корнем? Ответы не появлялись. Складывалось ощущение, что он бьется, словно рыба об лед, ища для себя оправдания.

Прощальные поцелуи еще больше распаляли желание. Роман хотел вобрать Лизу полностью в себя, навсегда запомнить ее запах, тепло рук, податливость нежного тела. Он жадно ласкал ртом ее нежную грудь, с ума сходил от бархатистой кожи и запаха сливок, не мог насытиться, но и не мог взять, то, что она ему отдавала, не прося ничего взамен — страстно и порывисто. А он не мог уйти, чтобы потом представлять, как его девочка, выгибающаяся под его умелыми руками сейчас, потом будет тихо стонать и отдаваться другому. Лучше оставить всё так, как есть. И так слишком много боли: невыносимой, режущей, разрывающей, сдавливающей…

Поцелуи пьянили, кровь шумела в ушах. У Лизы распухли губы, с них срывались стоны, признания. Окружающий мир сузился до одной точки. Ромка не мог совладать с собой. Желание вновь распаляло кровь, но теперь не поможет случайная девчонка. Никто не спасет, никто не скажет такого слова, чтобы перестала причитать ночь разлуки. Ночь, когда его жизнь разделиться на «до» и «после»; когда он уйдет, оставив Лизу наедине с любовью, разгрызающей сердце на куски. Дай Бог, чтобы она прошла, и его девочка не наделала глупостей, которых не исправить.

Она целовала его губы, водила пальцами по подбородку, щекам, глазам, как будто поставила себе цель не оставить без внимания и миллиметр его лица. Ромка же тихо стонал от осознания неизбежности. Он запомнил ее, навсегда запомнил. И дело не в профессиональной памяти. Роман вобрал в себя образ Лизки — солнечного лучика, чтобы он освещал ему дорогу в потемках.

Лиза вышла из машины, Роман смотрел вслед удаляющейся фигурке, позвал ее. Она обернулась. В глазах подстреленной птицей билась надежда, и тут же умерла, как от выстрела, рухнула в пропасть. Последний раз, глядя в глаза, друг другу они сказали всё, что могли. Без слов.

Она скрылась в дверях подъезда, а он еще долго курил ментоловые «Данхилл», не мог унять дрожь в руках. Даже в момент самого опасного боя с ним такого не случалось. Ромка давно уже превратился в механизированный организм, выполнял свою работу инстинктивно. Но сейчас он тихо умирал, зная, что больше не воскреснет в объятиях любимой.

Взрыв произошел неожиданно. Еще секунду назад Бес тихо переговаривался с сапером, следил за собакой, которая, не подавая условных знаков обнаруженного фугаса, подбежала к окрестным кустам. И вот мир раскололся, лопнул, раскрасился в багряно-золотистые тона. Сначала оглушительный звук, а потом — вязкая тишина.

Кинопленка воспоминаний закончилась. Казалось: трещит проектор, на экране ничего не видно, кроме белого пятна, где медленно проступили серые глаза в обрамлении пушистых ресниц. Ромка хотел произнести: «Лиза», — но с немеющих губ сорвался надтреснутый хрип.

Темнота укутывала пологом, сердце замедляло бег…

Рассвет забрезжил на востоке, раскрасил розовым цветом шпиль ратуши, купола соборов и крыши архитектурных ансамблей стиля барокко, украшавших славный город Вена уже не одно столетие. Шли времена, менялись правители, а узкие улицы, мощенные камнем, широкие площади и проспекты оставались изначальными. Перемены и потрясения не оставили шрамы на лице города, даже следы от бомбежек Второй мировой войны залатались, затянулись и исчезли, как будто их никогда не существовало. Всё здесь дышало постоянством и стабильностью.

Алекс застыл у огромного окна квартиры-студии, расположившейся на двадцать шестом этаже. С высоты птичьего полета он мог рассмотреть исторический центр, как на ладони. Но мужчина наблюдал, как солнце неповоротливо всплывает на небе, показывая алый бок, бросая первые тени на здания.

Еще один день, такой же, как и остальные за последние пять лет.

В Будапеште он чувствовал себя гораздо комфортнее. Там он не испытывал необходимости натянуто улыбаться, одеваться дорогие костюмы и разыгрывать из себя бизнесмена.

В Венгрии никто его не знал, ему не приходилось показывать, что Александер Мозер — внук известного австрийского политика и предпринимателя, унаследовавший бизнес после смерти деда. Он мог быть просто мото и автогонщиком, зарабатывать себе на жизнь участием в кроссах, картингах и прочих заездах, наслаждаться выбросами адреналина, упиваться скоростью, движением, и не думать о том, как он выглядит со стороны, как его очередной фортель, выбивающийся из общепринятых рамок, может отразиться на репутации.