Хусто двигался, поддерживая обеими руками отяжелевшее тело командира. Руки дрожали, и Хусто чувствовал, как от долгого напряжения они слабеют. На секунду выпрямил одну руку, снова подхватил ею Кирилла и высвободил другую. Шаг, еще шаг… Все труднее переставлять подгибающиеся ноги. Хусто слышал, как билось сердце Кирилла: то гулко, то замирая. Может, ему лишь казалось, что слышал, а на самом деле стучало у него самого в груди? Он уже ощущал себя слитным с тем, кто припал к его спине, будто тащил собственное тело, ставшее вдруг таким тяжелым.

— Постой, Хусто! Хусто, постой…

Ноша мешала ему повернуть голову на зов — черная ель говорила надежным голосом Захарыча. Хусто услышал шаги, затем почувствовал его сильные руки.

— Давай. Понесу.

Захарыч подставил спину, и Хусто осторожно переложил на нее свою живую ношу. Он выпрямился, и только сейчас увидел, как возле него мелькают, пропадают и снова возникают фигуры. Легкие, скользящие, они были похожи на тени. Туда же, куда направлялись фигуры, похожие на тени, двигался и Захарыч, согнувшись, широко расставляя ноги и проваливаясь в снегу.

Поздно ночью добрались до лагеря.

Кирилла осторожно внесли в землянку, положили на сосновый стол, покрытый парашютной перкалью. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, бросала слабый свет на заострившееся, с резко выдавшимися скулами лицо Кирилла.

Он узнал землянку. Но ведь нары его не здесь, где лежит, вон где его нары. «А, не все ли равно», — махнул рукой. Подумал, что махнул рукой. Он видел, что руки неподвижно лежали рядом с ним, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. «Топят», — безразлично посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко. Вдруг почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые — Блинова, ясные, доверчивые — Толи Дуника, и суровые — Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, — живые брызги горячей смолы… Он увидел и Коротыша. Кирилл улыбнулся, улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.

Потом над Кириллом склонилось чье-то лицо — маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны и уверенны. «Врач», — понял Кирилл.

Врач снимал повязки с его рук. Пропитанные кровью, замороженные повязки еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые. На правой руке Кирилла, повыше локтя, расплывались лиловые пятна. Все увидели правую руку, оторванную почти по локоть, и ладонь левой руки с перебитыми пальцами.

Кирилл дернулся — боль заполнила все его тело, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Веки отяжелели, он не мог их удержать, они опустились на глаза — все утонуло, накрытое налетевшим мраком.

Ивашкевич, стоявший у изголовья, видел, как в морщины неподвижного лба Кирилла стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался в закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.

Все напряженно следили за выражением лица врача, за его движениями. Склонив голову, он смотрел в пол, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели.

— Нужна операция. Сейчас. Немедленно, — сказал он наконец. — Но хирургических инструментов нет. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.

Ивашкевич смотрел на него так, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять. Да и сам врач сказал: нужна операция, — значит, верит в возможность спасти Кирилла…

— Какое решение предлагаете? — произнес Ивашкевич.

— Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.

Ножовки в лагере не оказалось.

— Достану, товарищ комиссар, — убежденно сказал Захарыч. — Достану. Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?

— Сейчас же, — быстро повернулся к нему врач. — Вы понимаете это? — почти кричал он.

Захарыч выскочил из землянки.

Он бросился к старому кузнецу, одиноко жившему в ближайшей деревушке. Иногда заходил к нему, когда бывал в дозоре.

Не чувствуя тяжести своего большого тела, бежал он, не огибая сугробы, через лощины, заваленные снегом. Ведь там, в землянке, освещенной керосиновой лампой, умирал товарищ по оружию.

Он наткнулся на деревья, вывороченные бурей, и упал головой вниз. Сухие сучья треснули под ним и больно вцепились в лицо. Расцарапанная кожа горела. С головы свалилась ушанка. Он пошарил вокруг, не нашел ее, вскочил и понесся дальше, напрямик, через болото. Болото его не страшило. Кромку болота подморозило. Будет ближе на полкилометра. В землянке ждут его возвращения, ждут и верят, что принесет ножовку, — возможно, спасение…

Он вернулся взмокший, весь в снегу, без шапки, с белыми одеревеневшими ушами, тонкие льдинки висели на черной бороде. Остановился у двери, и там, где стоял, появились темные следы от снега, таявшего на его сапогах. Молча протянул он врачу инструмент кузнеца.

Врач заторопился:

— Начистить и прокипятить ножовку! Быстро! Спирт! Быстро! Быстро!

Кирилл вздрогнул. Он повернул голову. Она легла прямо. Лицо было залито восковой бледностью. Крыжиха вытерла пот с его лба, мелкий, холодный, липкий. Хусто помог приподнять голову Кирилла и влить ему в рот спирт.

Врач послушал сердце раненого и приступил к операции.

О неудавшемся покушении нацистов много писалось в зарубежной прессе, в различных мемуарах, воспоминаниях.

В Советском Союзе об этом факте упоминалось в произведениях Д. Н. Медведева и А. А. Лукина. Однако о том, как заговор был предотвращен, никаких данных опубликовано до сих пор не было.

В тишине одного из кабинетов абвера прожужжал телефон.

— Майор Шульц, — ответил хозяин кабинета, разбиравший кипу персидских газет.

— Вас хочет видеть бригаденфюрер Шелленберг. Он ждет в главном управлении имперской безопасности.

Шульц сразу узнал голос своего шефа, глухой, с хрипотцой.

— Надо взять с собой какие-нибудь документы?

— Нет, это что-то касающееся лично вас.

Положив трубку, Шульц встал из-за стола и несколько раз прошелся по комнате. Зачем он, незаметный офицер абвера, понадобился Шелленбергу — корифею разведки?

— Принц-Альбрехтштрассе! — бросил он шоферу, снял фуражку и, приглаживая густую русую шевелюру, задумался: с чем мог быть связан этот вызов?

Шульцу недавно исполнилось тридцать три года. На вид ему можно было дать значительно меньше. С чуть вздернутым носом, темно-голубыми глазами, он не был похож на немца, его скорее можно было принять за русского, но немецкое происхождение Шульца никогда и ни у кого не вызывало сомнений. Все знали, что он племянник Ганса Шульца — видного деятеля нацистской партии, ушедшего незадолго до войны на покой.

…Кивнув представившемуся Шульцу, Шелленберг указал глазами на кресло у стола.

— Остались ли у вас какие-либо доверенные связи в Иране? — без всяких предисловий начал он.