Первая дверь справа, сказала мне сестрица Вереда.
Я так сосредоточена на этой лестнице и на том, чтобы ничего не забыть, что не сразу замечаю здоровенного увальня, поднявшегося со скамьи. Вскидываю голову, только когда он оказывается непосредственно у меня на пути и я на него наталкиваюсь.
– Ого, что тут у нас?! – восклицает он, подхватывая меня, чтобы я не упала. – Кажется, я отхватил лакомый кусочек на ужин!
Его капюшон надвинут на голову, мешая рассмотреть лицо, сзади болтается соломенная шляпа. Судя по одежде, он из тех, кто гнет спину в полях. Во мне вспыхивает раздражение. Задержки ни к чему, я желаю поскорее испытать себя в деле. Я уже готова посоветовать ему, чтобы убирался прочь, но тут до меня доходит, что этот малый может быть участником очередной проверки, которую устраивает мне аббатиса. Поэтому я лишь скромно опускаю глаза:
– Меня кое-кто ждет наверху.
Это срабатывает, причем даже сверх моих ожиданий: во взгляде, устремленном на меня, появляется похоть. Ага, он заинтересовался! Вместо того чтобы освободить мне дорогу, он надвигается, прижимает меня к стене. Сердце начинает отчаянно колотиться – я в ловушке! Усилием воли заставляю себя успокоиться. Говорю себе, что, скорее всего, он просто крестьянин, ничего обо мне не знающий. Я упираюсь руками в его грудь. Мышцы у него железные – даром ли он целыми днями налегает на плуг.
– Если опоздаю, мне несдобровать, – говорю жалобно и подпускаю в голос дрожи.
Пусть думает, что я испугалась.
Кажется, вечность проходит, прежде чем он отступает.
– Как закончишь там, возвращайся к Эрве´, лады? – шепчет он мне на ухо и все-таки дотягивается, жадно тискает меня пониже спины.
Проверка это или нет, мне все равно требуется вся моя выдержка, чтобы прямо на месте не выпустить ему кишки. Я упорно смотрю в пол, чтобы скрыть ярость, пылающую в моих глазах. Коротко киваю – и спешу дальше, а парень возвращается на скамью.
Наверху лестницы молодая служанка сражается с тяжелым подносом. Как раз когда я выхожу на площадку, она останавливается перед дверью. Той самой – ближайшей по правую руку.
Это дверь Жана Ранниона.
Пользуйся всяким орудием и всякой возможностью, даруемой тебе Мортейном. Одна из самых первых заповедей, которые мы затвердили в монастыре. Я обращаюсь к служанке:
– Это для месье Ранниона?
Она удивленно оборачивается:
– Да. Он попросил подать ему ужин наверх.
Оно и понятно: у него уйма причин поменьше высовываться на люди. У бретонцев долгая память, особенно если дело касается предательства, и мы не очень-то склонны прощать. Я делаю шаг вперед и предлагаю:
– Давай я все отнесу. А то он нынче не с той ноги встал…
Девушка подозрительно хмурит брови:
– Тебе-то почем знать?
Я одаряю ее холодной улыбкой:
– Его человек предупредил меня, когда пришел договариваться на вечер.
В ее взгляде вспыхивает презрение. Во мне же гордость (поверила! она мне поверила!) мешается с раздражением (она сочла меня потаскухой!). Покамест все так, как и предрекала сестра Беатриз. Людям свойственно видеть и слышать то, чего они ждут. Нас учили пользоваться этим к своей выгоде, но что-то я не в восторге!
Девушка сует мне в руки поднос, да так резко, что я едва успеваю схватить его. После чего она уносится вниз по лестнице – только юбки взлетают да стучат башмачки. Я остаюсь перед толстой дубовой дверью. Там, за ней, моя первая жертва.
Знания, полученные за три года учебы, бестолково мечутся в моей голове, точно стая испуганных голубей. Я строго напоминаю себе: бояться нечего. Я сама, собственными руками приготовила отраву. Яд будет действовать медленно: к тому времени, когда изменнику настанет час умирать, я успею оказаться весьма далеко – пойди что-то не так, последствия меня не коснутся. А остальным будет казаться, что он всего лишь заснул крепким пьяным сном…
Нет, говорю я себе. Все пройдет без сучка без задоринки, иначе и быть не может! Удерживаю поднос одной рукой, стучу в дверь:
– Ваш ужин, месье!
– Входите, – глухо отвечают мне по-французски[1].
Я открываю дверь и снова перекладываю поднос, чтобы плотно прикрыть дверь за собой. Раннион на меня даже не смотрит. Он сидит у огня, развалившись в кресле, и потягивает вино. Рядом на полу стоит целый кувшин.
– Поставь на стол, – бросает он, не оборачиваясь.
Прожитые годы не пощадили его. На лице глубокие морщины, волосы поседели и кажутся мертвыми, как осенние листья. В целом он выглядит попросту больным – можно подумать, нечистая совесть гложет его изнутри.
Коли так, я едва ли не благодеяние ему окажу!.. Ставлю поднос.
– Не желает ли месье, чтобы я наполнила его чашу?
– Да. А потом уходи, – приказывает он до того пренебрежительным тоном, что я даже радуюсь: уже завтра он не будет никем помыкать!
Приблизившись к креслу, я поднимаю руку к тонкой сетке, удерживающей мои волосы, и снимаю с нее одну из жемчужин. Потом наклоняюсь к кувшину и попутно заглядываю Ранниону в лицо. Его губы широко обведены черным. Ни дать ни взять Мортейн обмакнул палец во мглу его души и размазал ее кругом рта, как бы говоря: вот каким способом к нему придет смерть!
Ободренная таким знамением, я беззвучно роняю жемчужину в вино, дважды взбалтываю, беру чашу Ранниона и наполняю ее.
Я подаю ему вино, и он делает глоток… и еще… Потом поднимает голову и хмуро смотрит на меня:
– А та девка где?
Кажется, я торчу здесь дольше, чем ему бы хотелось.
– Она занята внизу, попросила ее подменить.
Взгляд его затуманенных глаз останавливается на моем дорожном плаще, но я уже двигаюсь к двери. Надо убираться отсюда, пока его хмельной разум не начал делать выводы.
– Погоди! – окликает он, и я замираю на месте. Сердце бьется у горла. – Кувшин оставь, – раздается приказ.
Оказывается, я все еще сжимаю в ладони ручку кувшина. Что за небрежность!
– Конечно, месье. – Я возвращаю кувшин на место.
Даже отваживаюсь украдкой взглянуть на предателя, но он уже отвернулся к огню.
У двери я снова чуть медлю. Он подносит чашу к губам и глотает, потом еще. Я осеняю себя крестом и препоручаю его душу Мортейну. Уже тянусь к двери, но тут она распахивается навстречу. В проеме маячит здоровенная фигура, озаренная факельным светом из общей комнаты. Капюшон по-прежнему скрывает лицо, но не узнать Эрве невозможно.
Проклятье! Неужели не мог внизу подождать, пока я вернусь?!
Я отступаю от двери и кошусь на окно, прикидывая расстояние. Эрве замечает, куда я смотрю, а потом видит Ранниона, вроде как погрузившегося в хмельное беспамятство, и разражается бранью. Он бросается к сидящему в кресле, я же, не пренебрегая возможностью, дарованной мне Мортейном, прыгаю в окно…
Обратно в монастырь дорога неблизкая, но радость победы греет меня даже на стылом ветру. Если бы я знала вороний язык, непременно прокаркала бы птицам, как славно мне удалось послужить своему Богу и монастырю. Однако сестра Серафина успела крепко внушить мне, что гордыня есть грех, и я помалкиваю.
А кроме того, начни я каркать, напугала бы свою кобылу. Я тянусь вперед и хлопаю Ночную Песенку по шее, просто на случай, если ее тревожит распирающий меня восторг.
В бочке меда присутствует лишь одна ложка дегтя – олух Эрве, которому приспичило ворваться в комнату в самый неподходящий момент. Почти жалею, что не задержалась там и не сошлась с ним в рукопашной; вряд ли он сумел бы хоть что-то противопоставить такому умелому бойцу, как я! Нам ведь разрешено убивать, если речь идет о самозащите, – вне зависимости, есть на противнике метка или нет. Вдобавок я бы поквиталась с ним за то, как он лапал меня возле стены. За унижение, которое мне слишком знакомо…
Тем не менее, памятуя о том, что главнейшей целью моего первого задания была демонстрация послушания, я рассудила, что все кончилось наилучшим образом.
