Звучащее в голосе монахини предвкушение кажется мне неподобающим.

– Да, сестра Серафина, – отвечает Аннит. – Она вся в синяках после тяжелых побоев. Возможно, поломаны ребра, а то и внутренние органы повреждены…

Я с пробудившимся уважением смотрю на Аннит. Откуда ей все это известно? Неужто под дверью подслушивала? Вглядываюсь в свежее, с тонкими чертами лицо и поверить не могу, что она способна на подобное коварство.

Монахиня вытирает руки льняным полотенцем и, подойдя к простому деревянному шкафчику, извлекает из него скляночку. Она ничем не украшена и далеко не так изящна, как тот хрустальный графин, но, вероятно, по хрупкости ему не уступает. Тем не менее монахиня сует ее мне в руки и направляет меня в угол помещения, за деревянную ширму:

– Опорожнись в нее, будь так добра.

Я с глупым видом рассматриваю склянку. Монахиня переводит взгляд на Аннит:

– Как ты думаешь, могла она еще и слуха лишиться?

– Нет, сестрица. – Лицо Аннит серьезно, она само почтение, но я чувствую, что девушка изо всех сил давит смешок.

Сестра Серафина вновь поворачивается ко мне.

– Писай! – произносит она несколько громче, чем следовало бы, – на случай, если Аннит ошиблась насчет моего слуха. – Надо, чтобы ты пописала в баночку! Тогда я смогу сказать, есть у тебя внутренние повреждения или нет!

Требование кажется унизительным, но Аннит ободряюще подталкивает меня локтем. За ширмой обнаруживается ночной горшок. Я задираю юбки, пристраиваюсь… остается молиться, чтобы струя попала в скляночку, а не мимо.

Монахиня вновь подает голос. Она говорит тихо, но мой слух отточен многими годами отгадывания, в каком настроении нынче пребывает папаша, и я отчетливо разбираю:

– Матушка уже испытала ее?

– Да, – отвечает Аннит. – Вином.

– Слава Мортейну! – В голосе сестры Серафины звучит искренняя благодарность, мне пока непонятная.

Я выхожу из-за ширмы и вижу на ее некрасивой физиономии подлинный религиозный восторг. Она забирает у меня скляночку. Ее глаза светятся восхищением: ни дать ни взять обнаружила, что я не просто овца, но призовая овечка.

– Аннит поможет тебе устроиться на одной из кроватей, а я пока приготовлю травяной чай, чтобы ускорить твое выздоровление…

И, продолжая улыбаться, она вновь склонилась над рабочим столом.

– Вот сюда. – Аннит ласково ведет меня под локоть. Кровать застлана такими чистыми белыми простынями, что меня охватывает ужас: сейчас я их замараю! – Снимай одежду, – приказывает Аннит. – Я тебе чистую сорочку принесу.

Я вспоминаю слова настоятельницы насчет послушания, но тщетно. Никак не могу заставить себя выполнить ее требование. А вдруг вид моих шрамов осквернит мнение, которое могла составить обо мне Аннит, – точно так же, как пыль с моей одежды запачкала бы чистые простыни? Я познакомилась с Аннит считаные минуты назад, но уже боялась утратить ее расположение.

Она подходит ко мне, в руках – обещанная сорочка. От чистого полотна пахнет лавандой. Она видит, что я еще не разделась, и ее лицо смягчается:

– Тебе помочь?

– Нет… – Я обхватываю себя руками. – Я просто… ну… как бы… Мое тело все в рубцах… оно уродливо… Я не хотела бы оскорбить…

– Что за чушь, – отвечает она и ласково гладит меня по руке. – Здесь, в монастыре Святого Мортейна, шрамы у всех есть!

Она отворачивается, чтобы дать мне минутку уединения, и я помимо собственной воли принимаюсь гадать, что за отметины могут быть у нее.

Я выпутываюсь из старой драной рубашки. Мне упорно кажется, что в тех местах, которых касался Гвилло, от ткани разит свинарником.

– У тебя проклятие Матроны?

Голос сестры Серафины заставляет меня вздрогнуть и съежиться. Я с такой поспешностью – прикрыться, скорее прикрыться! – натягиваю новую сорочку, что кружится голова. Приходится обождать, пока пройдет дурнота. Потом я оборачиваюсь к монахине:

– Простите, что?..

Она указывает на мою спину:

– Это то, к чему прибегла твоя мать, пока ты была в утробе.

– Я, право, не знаю, как называлось зелье, которым ее снабдила ведьма-травница…

– Зато я знаю. – Глаза сестры Серафины полны сострадания. – Лишь проклятие Матроны способно оставить подобные шрамы. А теперь ложись-ка в постель!

Аннит не отходит от меня, пока я забираюсь в постель, потом склоняется и заботливо подтыкает одеяло. Подходит сестра Серафина с чашечкой отвратительно пахнущего снадобья; по ее словам, от него мне немедленно полегчает. Глотаю отвар – он отдает сгнившими ягодами и прелым сеном – и возвращаю чашку. Еще никто и никогда обо мне не заботился; даже понять не могу, нравится ли мне это новое ощущение.

Аннит присаживается на табурет возле моей кровати, потом оглядывается, убеждаясь, что монахиня вернулась к рабочему столу.

– Не знаю, поняла ты или нет, – понизив голос, говорит она мне, – а только сестра Серафина в полном восторге от твоего прибытия. Кроме нее самой, никто здесь не способен противостоять яду, и она попросту с ног сбилась, снабжая весь монастырь!.. Не удивлюсь, если после выздоровления тебя перво-наперво приставят к ней – помогать…

– С ядами? – переспрашиваю я, не вполне уверенная, что правильно поняла.

Аннит кивает, и я вновь смотрю на монахиню, хлопочущую у стола. На языке у меня вертится множество вопросов, но, когда я уже открываю рот, замечаю, что кровать у дальнего окна не пуста.

Сперва я этому радуюсь – по крайней мере, буду не единственной жертвой бесконечной заботы монашек. Потом замечаю, что запястья девушки привязаны к кровати.

Панический страх накрывает меня удушливой и жаркой волной. Должно быть, он отразился на моем лице – Аннит оборачивается, чтобы проследить за моим взглядом.

– Это чтобы бедняжка не могла себе навредить, – поспешно объясняет она. – Когда ее привезли сюда трое суток назад, она кричала и билась. Понадобились четыре монахини, чтобы ее удержать.

Я не могу оторвать глаз от девушки у окна.

– Она что, безумна?

– Не исключено. По крайней мере, люди, что ее привезли, были в этом уверены.

– Ее подвергли тому же испытанию, что и меня?

– Пока она чувствует себя слишком скверно для каких-либо испытаний. Но как только пойдет на поправку…

Я вновь смотрю на девушку. Теперь ее глаза открыты и обращены в нашу сторону. Губы медленно растягиваются в улыбке. Эта улыбка беспокоит меня едва ли не больше, чем ее связанные руки.

Позже я просыпаюсь оттого, что меня гладит по голове чья-то рука, очень ласково и осторожно. Это ли не чудо – прикосновение, которое не причиняет боли!.. Еще я чувствую, что травяной чай определенно подействовал.

– Бедная малютка, – воркует тихий хрипловатый голос.

Спросонья до меня не сразу доходит, что принадлежит он вовсе не Аннит и даже не сестре Серафине. Тут я окончательно просыпаюсь и обнаруживаю, что на дальней кровати никого нет, а веревки свешиваются на пол.

– Бедная малютка, – повторяет девушка.

Она стоит на коленях подле моей кровати, и в груди у меня зарождается страх.

– Ты кто?.. – спрашиваю шепотом.

Она пригибается ниже и шепчет в ответ:

– Я твоя сестра.

С меня слетают последние остатки дремы.

Волосы спутанными черными космами падают на спину и плечи незнакомки. Лунный свет позволяет заметить синяк у нее на скуле, разбитую губу. Ее такой привезли или монахини уже здесь наградили? Я спрашиваю:

– Ты хочешь сказать, что и тебя святой Мортейн породил?

Она негромко смеется. Звук жутковатый – от него я покрываюсь гусиной кожей.

– Я хочу сказать, что нас обеих породил сам дьявол. По крайней мере, так утверждает мой лорд-отец.

Ровно то же самое я выслушивала от деревенских всю свою жизнь, но эти слова больше не кажутся правдой. Откровения матушки настоятельницы что-то переменили во мне, пробудили глубоко запрятанную надежду, которая дремала все эти годы. Меня внезапно охватывает желание объяснить этой девушке, насколько глубоко она заблуждается, – так же, как объяснила мне самой аббатиса.