Добравшись до кустиков травы, торчащих между камнями, оглядываюсь на лодку, но она уже отплыла обратно в море. Повернувшись, я ухожу по направлению к монастырю. Разбирает любопытство: чего могут хотеть от меня почитатели смерти?..

Вход в монастырь отмечают два древних менгира. Во дворе только-только зашевелились куры – роются в земле, отыскивая себе завтрак. При моем приближении они с кудахтаньем разлетаются.

У двери я медлю. Все, чего мне сейчас хочется, это найти укромный уголок и отдохнуть, пока в голове как следует не прояснится. Однако моряк сказал, что меня, должно быть, ждет настоятельница. Не то чтобы я много понимала в настоятельницах, но долго ждать они не любят, это уж точно.

С отчаянно бьющимся сердцем поднимаю руку и стучусь. Тяжелая дверь тотчас же открывается, и я вижу перед собой невысокую и некрасивую женщину, с головы до пят облаченную в черное. Не произнося ни слова, она жестом приглашает меня внутрь.

Следом за ней я пересекаю скудно обставленную комнату, затем иду аскетически пустым коридором в самые недра монастыря. Моя проводница однократно стучит в дверь.

– Входите, – приказывают изнутри.

Монахиня отворяет дверь и движением руки велит мне войти.

Мебель внутри простая, но прочная, в окошко, обращенное на восток, льется ранний утренний свет. Я немедленно нахожу взглядом женщину, сидящую за большим столом в середине комнаты. На ней черное платье и такой же повой, бледное лицо поразительно красиво.

Не поднимая глаз, она указывает на стул. Я подхожу, и мои шаги порождают в комнате легкое эхо. Поплотней запахиваюсь в одеяло и сажусь.

Настоятельница наконец отрывает взгляд от работы, и я вижу ее глаза: холодные и синие, как само море.

– Исмэй Рьенн, – произносит она.

Я даже вздрагиваю: она знает мое имя!

– Известно ли тебе, дитя, почему ты оказалась здесь?

Я не знаю, какого ответа она ждет, но внезапно преисполняюсь желания заслужить ее одобрение.

– Потому что вызвала недовольство моего супруга? – произношу наугад.

– Вызвала недовольство?.. – Настоятельница слегка фыркает, отчего нравится мне еще больше. – А я-то слышала, что он чуть в штаны не наделал от твоего вида!

Знакомый стыд обжигает мне щеки. Я опускаю глаза.

– Это не твоя вина, деточка, – произносит она до того ласково, что я готова заплакать.

А ведь я ни разу в жизни не уронила слезинки: ни под кулаками отца, ни когда Гвилло взялся меня калечить. И что же – несколько добрых слов из уст этой женщины, и вот я уже готова захныкать, точно младенец!

– Итак, расскажи мне, – произносит она, пододвигая поближе перо и чернильницу, – известны ли тебе обстоятельства твоего появления на свет?

Я отваживаюсь снова на нее посмотреть, но она не отрывает глаз от пергамента, по которому водит пером.

– Мне известно лишь, что моя мать не хотела рожать меня, – говорю наконец. – Она сходила к нашей деревенской ведьме за ядом, надеясь очиститься от плода… то есть от меня.

– Но ты все-таки выжила, – поднимает взор настоятельница.

Она говорит очень негромко, но в тишине комнаты эти слова обретают мощь крика.

Я смотрю прямо ей в лицо:

– Да, я все-таки выжила.

– И что, по-твоему, это может означать?

– Вы имеете в виду – помимо того, что я была обречена жить в потемках, уворачиваться от затрещин и вообще прятаться, чтобы не пугать людей попусту?

– Вот именно, – сухо кивает она. Потом наклоняется поближе, ее взгляд становится очень внимательным. – А не утверждал ли кто-нибудь, будто ты, Исмэй, родилась от семени Самого Бога Смерти?

Я осторожно киваю.

– Что ж, – говорит она, – после множества испытаний ты наконец здесь.

– Испытаний? – переспрашиваю я. – Так вот из чего состояла моя жизнь? Она была чередой испытаний, которые мне следовало пройти?

– Ты прибыла к нам хорошо закаленной, дитя мое, и не мне сожалеть о том, что тебе несладко пришлось. Добротно закаленному клинку нет равных.

– К нам – в смысле, к кому? – спрашиваю я и замираю всем телом, ожидая ответа.

– Ты обрела убежище в монастыре Святого Мортейна. Хотя, по правде говоря, Мортейн старше всех прочих святых. Он древнее даже Христа.

– Один из прежних богов, которых мы теперь называем святыми, – бормочу я.

– Да, – кивает она. – Это один из прежних богов, и Церкви от него не так-то просто отделаться. Теперь мы именуем Его святым, но, доколе мы Ему служим, Он не обращает внимания на то, как мы Его называем.

– Каким же образом можно служить Смерти? – спрашиваю я, гадая, не приведется ли мне до конца своих дней собирать на телегу-одрину трупы.

Взгляд монахини остался тверд.

– Мы просто исполняем волю Мортейна, когда Он, преследуя Свои неисповедимые цели, желает исправить некий огрех либо развязать узелок на ткани бытия.

Я моргаю, не в силах понять, какое отношение имеет Мортейн к ткани бытия.

Настоятельница со вздохом отстраняется от стола:

– Пожалуй, не мешало бы чуть-чуть освежиться…

Мне очень хочется немедленно расспросить ее, что это на самом деле означает – быть дочерью Смерти, но что-то подсказывает мне: эта женщина – не любительница давать объяснения дурочкам. И потому я придерживаю язык.

Она тем временем вынимает из шкафчика графин с вином и два бокала. Наполнив, протягивает один мне. Резной хрусталь завораживает – я в жизни своей не видала ничего столь красивого. Держу бокал осторожно, боясь его раздавить.

– Здесь, в монастыре, мы видим свой долг в том, чтобы воспитывать порожденных Богом Смерти. Учим их быстро и правильно исполнять необходимое. Обыкновенно мы обнаруживаем, что Он наградил каждую из Своих дочерей тем или иным умением или способностью. Это дар, который поможет тебе исполнять Его работу.

Его работу! Мне кажется, что эти слова несут в себе массу удивительных возможностей. Я отпиваю чуть-чуть вина. Оно сладкое и приятно покалывает язык.

– Дай попробую отгадать? – произносит мать настоятельница. Я согласно киваю, и она продолжает: – Ты никогда не болеешь ни поносом, ни лихорадкой, которой подвержены дети. И даже моровое поветрие тебя не коснулось, верно же?

Я чувствую, как у меня округляются глаза. Откуда она это знает? Я так прямо и спрашиваю:

– Откуда вы это знаете?

Она улыбается:

– А еще мне известно, что ты способна вынести немилосердные побои и выздороветь за считаные дни. Возможно, тебе также снятся сны, предвещающие смерть?

– Нет. – Очень жаль разочаровывать ее, но я отрицательно качаю головой. – Я только иногда… могу сказать, что кто-то собирается помереть.

Она слегка наклоняет голову к плечу:

– Так-так, продолжай…

Я разглядываю вино в бокале.

– Временами я вижу, как такие люди… тускнеют, что ли… Будто свечка, меркнущая в фонаре. А еще я один раз видела метку. У нашего кузнеца на лбу проступило черное пятно в форме подковы. Через три дня он отдал Богу душу.

Она наклоняется ко мне, в глазах пристальное внимание.

– Что с ним случилось?

– Ковал лошадь, та взбрыкнула и попала ему копытом прямо в лоб.

– Вот как. – На ее лице возникает довольная улыбка. – Я смотрю, Мортейн наградил тебя могущественными дарами!

Она снова берет перо и что-то пишет на своем пергаменте. Я чувствую, как на лбу выступает испарина, и глотаю еще вина для поддержания сил. Нелегкое это дело, оказывается, – разглашать давно хранимые тайны…

– Что ж, – говорит настоятельница, вновь поднимая глаза, – ты неплохо оснащена для нашего служения.

– А в чем оно заключается?

– Мы убиваем людей, – произносит монахиня, и в тишине комнаты каждое слово падает, как увесистый камень.

От потрясения у меня немеет все тело. Бокал выскальзывает из руки. Я слышу, как бьется хрусталь…

Настоятельница не обращает на эту утрату никакого внимания.

– Конечно, многие умирают и без нашей помощи, – говорит она. – Тем не менее находятся и такие, кто вполне заслужил смерть, но еще не обрел средства к ее достижению. Им-то, по воле Мортейна, мы и помогаем завершить путь.