На моей памяти мать не раз собиралась писать портреты своих мужей. Чем заканчивались сеансы, мне хорошо известно. У нее нет не только этих портретов, а даже обыкновенных фотографий.

Я мысленно поздравил себя с победой.

— Не хотите ли съездить ко мне в мастерскую? — предложила мать Баварину. — Там хранятся мои лучшие работы.

— С удовольствием, — сказал Баварин, целуя ей ручки не знаю уж в который раз. — С вами не то что в мастерскую, на край света готов ехать.

И они отчалили.

Я подошел к зеркалу.

— Ну, что скажешь? — спросил я у своего отражения.

— По-моему, все зашибись, — ответило отражение. — Остается только подождать результатов.

Ночью меня разбудил телефонный звонок. Я лежал с открытыми глазами и ждал, когда же мать возьмет трубку. Звонки не прекращались. Пришлось мне вставать и идти к телефону. Матери дома не было. По-видимому, она все еще показывала Баварину свои лучшие работы.

Я снял трубку.

— Слушаю.

— Привет, — сказала Ирина.

— Привет, — ответил я.

— Узнал, кто говорит?

— Еще бы.

Наступила пауза.

— Чем занимаешься? — спросила она. — Спишь, что ли?

Я посмотрел на светящийся циферблат часов. Второй час ночи.

— Сплю, а что тут необычного?

— Да нет, ничего. А я вот никак не могу уснуть.

— Почему?

— Не привыкла спать одна.

— Ах, да, — вспомнил я. — Журавлев же в Москву укатил.

— Укатил, — эхом отозвалась Ирина.

Опять наступила долгая пауза.

И вдруг…

— Саша! Сашенька! — захлебываясь, заговорила Ирина. — Я люблю тебя! Люблю! Я больше не могу без тебя! Приходи! Скорее приходи!.. Ты мой серенький волчонок!

Она то ли плакала, то ли смеялась. Я никак не мог понять. Сердце учащенно колотилось.

— Ира, — хрипло произнес я. — Ира…

А дальше все было, как во сне.

Я торопливо одевался. Бежал вниз по бесконечной лестнице. Потом несся по ночным улицам. Меня догонял милицейский «газик». Я что-то сбивчиво объяснял милиционеру, совал ему в руки мятые деньги. За окном милицейской машины мелькали уличные фонари. Снова подъезд. Снова бесконечная лестница.

Дверь.

Резкая трель звонка.

Торопливые шаги.

И наконец — как освобождение, как облегченный вздох, Ирина…

Ни слова не говоря, мы кинулись в объятия друг друга. И я опять, как тогда, тысячу лет назад, в девятом классе, ощутил ее всю.

Упругие груди. Выпуклый лобок. Округлые колени.

Мы стали лихорадочно срывать друг с друга одежду. Все это мы проделывали молча, словно в немом кино. И, сорвав с себя все до последнего, мы прижались друг к другу горячими телами.

Я с восторгом овладел ею.

Меня пронзило такое острое наслаждение, что мне на миг показалось, будто сейчас я потеряю сознание.

А потом мы лежали на широкой кровати и при свете маленького ночника тихонько разговаривали.

Ирина нежно дотронулась до моей небритой щеки.

— Какой колючий. Поводи мне щетиной по спине. — Она легла на живот.

Я принялся осторожно водить.

— Как приятно. — Ирина грациозно изгибалась. — Немножко пониже. Ага, вот здесь. — И, снова повернувшись ко мне лицом, требовательно спрашивала: — Ты думал обо мне, думал?!

— Да, — отвечал я, — все время.

И это была чистая правда.

— А ты думала обо мне? — тоже спрашивал я.

— Женщина никогда не забывает своего первого мужчину. А я тебя к тому же еще и любила. И сейчас люблю.

— Любишь, а вышла замуж за Журавлева, — с укором произнес я.

Ее глаза гневно блеснули в свете ночника. А ты хотел, чтобы я всю жизнь ждала тебя и страдала?

— Нет, почему же, — смущенно пробормотал я, в глубине души сознавая, что, пожалуй, именно этого я и хотел.

— Я и вправду очень страдала, — уже спокойно продолжала она. — После твоего отъезда жизнь превратилась для меня в бесконечную череду унылых дней и ночей. Мир стал как мертвая декорация. Дома, машины, люди, деревья… Мне все время казалось, что ничего этого нет на самом деле. Не существует. А иногда начинало казаться, что я тоже не существую. Что и я — декорация к какой-то глупой пьесе.

Ирина, прижавшись ко мне, заплакала.

— Прости, прости… — стал я покрывать быстрыми поцелуями ее лицо, чувствуя губами соленые слезинки, катившиеся у нее по щекам.

— Ни за что не прощу, — всхлипывая, говорила Ирина, однако же, отвечая на мои поцелуи. — Ни за что. Как ты мог так жестоко поступить? Почему ты тогда уехал?

Почему?.. Я и сам частенько задавал себе этот вопрос. В сущности, я ведь вовсе и не уехал. Я убежал. От этого захолустного города, от своего трусливого детства, от матери с ее мужьями, ну и, конечно, от Ирины, которой я почему-то должен был отомстить, а отомстив, не почувствовал в душе никакого удовлетворения… Это уже потом, гораздо позже, я понял, что поменял провинциальное шило на столичное мыло. Баварин ведь по большому счету прав — везде одно и то же. Но семь лет назад, стоя в коридоре мчавшегося в Москву скорого поезда и высунув голову в окно, я ощущал чуть ли не душевный оргазм от сознания, что впереди меня ждет другая, прекрасная жизнь, наполненная головокружительными приключениями и волнующими острыми переживаниями. Так я тогда думал.

Сейчас я уже так не думаю.

Ничего этого я Ирине говорить не стал. А сказал:

— Я был просто дурак, — что по сути тоже было верно.

Иру вполне устроило такое объяснение моего предательства. Тем более, что я лежал рядом с ней, словно и не было долгих семи лет.

«А может, их и в самом деле не было?» — подумал я. Может, мне все это приснилось? Или они были в какой-то другой жизни. Параллельной… Впрочем, я не стал углубляться в метафизические дебри. А опять занялся с Ириной любовью.

— Не могу, не могу, не могу, — тяжело дышала Ирина. Ее голова свесилась с кровати, и длинные распущенные волосы метались по полу. Наконец ей удалось получить разрядку, и она, счастливая и расслабленная, улеглась головой на подушку. — Принести, пожалуйста, мои трусики, — попросила она.

Я сходил в прихожую и в ворохе нашей одежды отыскал бледно-розовые трусики. «Как странно, — подумал я, глядя на них. — Еще вчера я был готов чуть ли не топиться из-за Ксении. А сейчас я вспомнил о ней лишь постольку, поскольку у нее были точно такие же трусики».

Ирина, включив верхний свет и надев трусики, прошлась по комнате.

— Как я тебе? — спросила она, поворачиваясь в разные стороны, будто манекенщица на подиуме.

— Высший класс! — показал я ей большой палец» — Ты совсем не изменилась.

— Да, как же, не изменилась. — Ирина подошла к зеркалу и стала внимательно себя разглядывать. — Ну, вообще-то тело у меня еще красивое, — сделала она вывод. — Несмотря на мои двадцать пять лет.

— Подумаешь, двадцать пять лет. В этом возрасте все только начинается.

— Что все?

— Хотя бы наша прерванная любовь.

Ирина вернулась к кровати и, присев, пристально посмотрела мне в глаза. — Ты, правда, вспоминал меня?

— Мужчина никогда не забывает свою первую женщину.

— Ах ты, плагиатор! — Она схватила меня за шею и принялась шутливо душить. Я начал шутливо сопротивляться. Постепенно наша борьба перешла в любовные ласки. Наклонившись ко мне, Ирина в долгом страстном поцелуе всосала мой язык к себе в рот. Мне даже больно от этого сделалось. Больно и приятно.

И в очередной раз мы растаяли в объятиях друг друга.

Хотите — верьте, хотите — нет, но мы не вылезали из кровати четверо суток. Не вылезали бы и дольше, но возвращался из Москвы Журавлев. Поэтому на пятый день я, нехотя одевшись, пошел домой.

Баварин и мать завтракали.

Маститый кинорежиссер сидел на кухне совершенно по-домашнему. В моих тапочках и своем темно-синем халате.

— Приятного аппетита, — сказал я.

— Угу, угу, — закивал Баварин, прожевывая пельменину.

— Есть будешь? — как ни в чем не бывало спросила мать, словно я не исчезал на четыре дня, а вышел на минутку купить сигарет.