- Они знают. А еще?

- Они просили выдать адреса. Я указал один в Москве.

- Наташи?

- Да. Я знал, что ее там уже нет.

- Еще?

- Больше ничего и никого. Я только говорил, что предполагается серьезный террористический акт, может быть центральный, и что я могу узнать все подробности, если мне устроят побег.

- Вы знали что-нибудь о наших делах?

- Ничего. Я просто врал, а они верили. Им очень хотелось верить.

- После побега за вами следили?

- Конечно. Вплоть до Петербурга. Я сам явился здесь в департамент. Мне кажется, что теперь они мне доверяют.

- Скажите, Морис, вы спасали себя?

- Вам я скажу: да, я спасал себя. Это слабость, но я оправдывал себя тем, что смогу служить у них и тем помогать нашим. Вы знаете, что в центре эсеров есть провокатор. Я решил узнать его имя.

- Ну?

- Я только что приехал, Олень. Если вы мне доверяете, я буду продолжать игру. И тогда я, может быть, узнаю.

- Товарищи не поверят вам, Морис.

- Лишь бы вы верили.

- А если и я не верю?

Помолчав, Морис сказал:

- Вы верите мне, Олень. Я сказал: это было слабостью. Но может быть, я клевещу на себя! Меня увлекла не надежда на спасение, а страшная игра с ними. Первую ставку я выиграл. Если вы меня поддержите, я буду играть дальше.

Они долго молчали. Наконец Олень сказал:

- Знаете, Морис, я вам верю, хотя и не должен бы. Мы слишком много вместе пережили. Если вы предатель, то, значит, я дурак или сумасшедший. А я не дурак и в своем уме. Если я в вас ошибаюсь - тогда пусть уж лучше все идет к черту.

- Спасибо, Олень.

- Дело не в спасибо. Я мог вас сегодня убить. Но на чем же мы порешим?

- Решайте вы.

- Я и решил. Морис, вы явитесь к ним и будете, пока можно, водить их за нос обещаниями. Если нужно выдавать - я сам дам вам материал для выдачи; конечно, это будет ерунда, которая их не удовлетворит. Попытайтесь разузнать все, что нам полезно. Вы будете видаться только со мной, где я укажу. Всем товарищам я скажу, что верю вам по-прежнему и что вы наш. Вам довольно этого?

- Спасибо, Олень.

- А потом - вы искупите свою ошибку, потому что это было, конечно, страшной ошибкой.

- Я знаю. Я искуплю.

- Еще одно, Морис. Заведите лошадь и кучерский костюм, я вам дам денег. Но так, чтобы они не знали. Можете?

- Думаю, что могу. За мной следят, конечно, но я сумею. У вас новые планы?

- Планов много. Вы хотите знать?

- Не хочу. Когда вы скажете - я пойду за вами.

- Через неделю в этот же час увидимся здесь. Согласны?

- Спасибо, Олень.

- Бросьте это спасибо. Мы недолго продержимся, Морис, нам не стоит считаться.

- За доверие. Я мог ждать худшего.

- Худшее могло быть только одно. А теперь я пойду, а вы пока останьтесь здесь.

Вытерев руку о подкладку пиджака, рыбак подал ее собеседнику, собрал свои снасти и поплелся в сторону рабочего поселка.

Морис остался и смотрел на морщинки воды и всплывавшие на воде пузыри. Уже темнело, облака потухли,- и кто мог сказать, стоил ли выигрыш жизни всего, что пережил Морис за последние месяцы? И еще всего, что пережить придется, а конец все равно один!

Когда он встал и пошел, рыбака давно не было видно.

В четверть седьмого утра пожилой камердинер согнутым пальцем с настойчивой робостью стучит в дверь спальной. Там, свернувшись калачиком и неудобно уткнув нос в пуховую подушку, спит председатель совета министров.

- Да-да, сейчас!

Камердинер отходит от двери на два шага и минут пять прислушивается. За дверью никакого движения. Согнутый палец опять стучит с той же настойчивостью. Сиплый голос несколько раздраженно отвечает:

- Ну да, слышу, ступайте!

Лакей уходит ждать звонка.

Председатель совета министров еще не стар, но его череп гол. В открытый ворот ночной рубашки свисает довольно большая черная с проседью борода. Первым сознательным жестом министр берет с ночного столика гребешок и расчесывает бороду. Затем он откидывает одеяло, выпрастывает узловатую в коленке, худую и волосатую ногу; очертив привычный полукруг, нога попадает в туфлю.

Скинув рубашку, министр шаркает туфлями десять шагов до ванной комнаты; он не привык брать утром ванну, но заставляет себя обтираться холодной водой. Это тоже - не потребность, но своеобразная гордость министра: так полагается поступать решительным и энергичным людям.

В ванной большое зеркало, в зеркале виден голый профиль самой сильной и мощной фигуры государства, в котором сто семьдесят миллионов жителей, нуждающихся в непрестанной заботе, и которое занимает одну шестую часть земной поверхности. У голой фигуры нет мускулов и, при худощавом теле, выдающийся, смешной кругленький живот. На груди грядка волос, набегающих на обе стороны грудной клетки. Вытирая лысину мохнатым полотенцем, председатель совета министров косится на зеркало и подтягивает живот; выпрямившись, он кажется себе если не стройным, то, во всяком случае, приличным.

Так как министр курит, то он по утрам довольно долго откашливается. Умываясь - всхлипывает и делает губами бр-бр-р. После воды мочит бороду тройным цветочным одеколоном и сушит новым полотенцем, уже третьим по счету. Затем делает легкую гимнастику - по пять взмахов руками спереди назад и сзади наперед, два круговых движения в талии и три плавных приседания, при которых в ногах потрескивает. Подымая корпус в третий раз, министр рукой придерживается за край ванны.

С этой минуты лицо министра теряет все следы недавнего и недолгого сна и приобретает уверенную деловитость. Вернувшись в спальню, он надевает заготовленную камердинером с вечера чистую рубашку с крахмальной грудью, узкие, облегающие ногу егеревские кальсоны и шелковые носки. Наконец, но не ранее, он звонком вызывает слугу, предварительно отомкнув дверь. Министр всегда спит, запершись на ключ.

Его туалет готов к семи часам без четверти. До семи он пьет кофе в маленькой столовой, причем ест довольно много варенья. К лежащим на столе вчетверо сложенным номерам "Нового времени" и "Правительственного вестника" он притрагивается только один раз: проглядев на первой странице список умерших, он смотрит на обороте список производств и назначений. Остальное доложит секретарь.

Перед тем как пройти в кабинет, министр подходит к окну и сквозь тюлевые занавески смотрит на улицу. Против его особняка обширный сад с небольшим домиком в глубине. В этом домике кто-то жил, но теперь домик министр это знает - арендован от имени частного лица департаментом полиции; теперь там поселили семью будто бы приличных людей - муж, жена и брат жены,а в действительности агентов охранной полиции. Против самых окон министра, на той стороне улицы, газетный киоск, а в киоске человек с неприятным, слишком уж подозрительным лицом. Это, конечно, тоже полицейский агент. Извозчик, который как бы ждет клиентов у правого угла садов, тоже, вероятно, агент наружного наблюдения. В нижнем этаже дома министра три комнаты заняты дежурными агентами - целая маленькая казарма. Приказано, чтобы вся эта сволочь сидела в комнатах и по улице не шлялась, В вестибюле дежурят двое, один - швейцар, другой черт его знает под видом кого. Выбираются физиономии поприличнее. Есть и в этаже министра, в передней и в приемной. Нет только в верхнем этаже, где живет семья министра.

Печальная необходимость! Министр лучше всех знает, что вся эта обязательная охрана бессильна и не нужна, если нет хорошего осведомителя в среде революционеров. К счастью, эти анархисты (министр называет их огулом анархистами, хотя хорошо разбирается во всех тонкостях их отличий и партийных программ) - к счастью, они, при всей дерзости, до изумительности наивны и доверчивы. И неумны, даже недогадливы! Напуганная полиция содержит тысячу мерзавцев, которым иногда слепо доверяет. Безо всякого труда в эту тысячу могли бы проникнуть десятки революционеров - и тогда серьезная охрана стала бы немыслимой. А впрочем - почем знать? Может быть, этот самый прохвост, сидящий в газетном киоске, может быть, при первом же выезде министра именно он и окажется...