Он заглушил ее крики поцелуями и, не давая ей ни малейшей передышки, снова увлек к вершинам блаженства. Еще несколько мгновений – и тела их содрогнулись в последний раз, а потом оба затихли в изнеможении.

Покрепче прижавшись к мужу, Кэтрин тихонько застонала. Прижимая к себе его влажное от пота тело, она упивалась этими мгновениями. Упивалась своей любовью к нему.

И что бы ни произошло в будущем, эти мгновения у нее никто не отнимет.

Испустив протяжный вздох, Кэтрин снова осмотрела свое нижнее белье. Действительно ничего. А ведь седьмой день с того времени, когда у нее должны были начаться месячные. Да, теперь уже сомнений не оставалось.

Она была беременна.

Кэтрин заподозрила истину с самого первого дня задержки, но понадеялась, что месячные могли запоздать из-за нервного потрясения, которое она испытала, узнав об обмане Доминика, или же из-за нелегкого путешествия по зимним дорогам. «К чему самообманы?» – думала она, вспоминая, как еще сегодня утром проверяла свои записи. И груди чуть набухли. И на белье ни капельки крови.

Она прикрыла рукой глаза и изо всех сил попыталась сохранять спокойствие. В душе она ликовала: у нее будет ребенок от любимого человека, от Доминика. Но с другой стороны, беременность приближала неотвратимое. Очень скоро ей придется покинуть Доминика.

Кэтрин выросла в доме, где не было любви. Она прекрасно знала, в каком напряжении живет ребенок, чья мать занята только мечтой завоевать любовь собственного мужа. Помнила она и ужас, который испытала, когда поняла, что ее отец совсем не любит свое семейство. Конечно, Доминик не проявит такого жестокосердия, какое выказал ее отец, однако он сам говорил ей, что не верит в любовь. И он прямо сказал Коулу еще до их свадьбы, что совсем не хочет иметь детей. Нельзя было допустить, чтобы ее, Кэтрин, ребенок пережил то, что пришлось пережить ей самой.

Она не могла потребовать от Доминика, чтобы он изменил свою жизнь ради ребенка, которого не хотел иметь.

Кое-как она собралась с силами и поднялась с кресла. У нее были друзья, которые жили всего в нескольких днях пути отсюда. Если попросить, они помогут ей в первое время. А весной она сможет отправиться в Америку. Сумма, которую Доминик щедрой рукой выделил ей «на булавки», была достаточной для того, чтобы начать новую жизнь.

Приготовления к отъезду следовало начать прямо сейчас. Доминик уехал на целый день по какому-то делу, и разумнее всего уехать, не дожидаясь его возвращения. Иначе начнутся споры, пререкания. Он не поймет, зачем ей обязательно надо уехать. Только будет чувствовать себя виноватым, будет уговаривать ее остаться. И с помощью нескольких поцелуев уговорит. А вот если она просто исчезнет…

– Простите, миледи…

Кэтрин обернулась на голос Мэтьюза, придав своему лицу, как она надеялась, самое бесстрастное выражение.

– Да, слушаю.

– Миледи, прислуга начала уборку на чердаке по приказу мистера Мэллори, но возникла проблема…

Она совершенно забыла, что Доминик приказал убрать на чердаке и привести там все в порядок. Кэтрин расценила это как знак того, что муж ее готов отправиться в Лондон. Или же он просто пришел к выводу, что ответы на мучавшие его вопросы нельзя найти, бесконечно перебирая вещи из пыльных ящиков.

– Что за проблема?

– Пианино, миледи, – ответил Мэтьюз. – Инструменту, разумеется, не место на чердаке, однако жаль было бы выбрасывать пианино в таком хорошем состоянии. Не говоря уже о том, что оно очень тяжелое. Как прикажете поступить с ним?

– Пойдемте на чердак, и я заодно посмотрю, насколько продвинулась уборка. Может, и помогу немного. – Кэтрин самой было удивительно, как легко дались ей эти слова. Можно подумать, что все замечательно и мир ее вовсе не рухнул.

Мэтьюз улыбнулся:

– Благодарю вас, миледи. Ваша помощь будет как нельзя кстати.

Следуя за Мэтьюзом по коридорам, Кэтрин внимательно вглядывалась в каждую мелочь обстановки. Она влюбилась в Лэнсинг-Сквер с первого взгляда, и ей очень хотелось вернуть этому поместью былой блеск и красоту. Она завоевала право восстанавливать этот дом. И как же грустно было теперь думать, что ей никогда не придется осуществить свои планы.

Она вздохнула и сказала:

– Знаете, Мэтьюз, мне с самого начала показалось очень странным, что пианино вообще оказалось на чердаке.

– Действительно, очень странно, – согласился Мэтьюз.

– Воображаю, как трудно было затаскивать инструмент на чердак. И опасно! Бедные слуги, которым выпала эта тяжкая работа. По-моему, гораздо логичнее было бы починить инструмент или же уничтожить его. – Мэтьюз открыл перед ней дверь на чердак. – Видно, владелец пианино был очень привязан к нему, если велел хранить его на чердаке. Однако не настолько привязан, чтобы оставить в комнатах.

– Прислуга тоже всегда считала, что это очень странно. Однако в доме не осталось никого, кто застал те времена и мог бы пояснить, что такого особенного было в этом пианино, – заметил Мэтьюз.

Кэтрин окинула взглядом чердак. Ничего похожего на то, что было: теперь ящики стояли аккуратным рядком, и на каждом имелась надпись. В некоторых явно была сложена всякая рухлядь, другие же были помечены как семейное достояние. Была еще третья категория – ящики, на которых было написано ее, Кэтрин, имя, – очевидно, именно ей следовало решать судьбу содержимого.

Вот только ее здесь скоро уже не будет.

Тяжко вздохнув, Кэтрин подошла к пианино. На самом деле это был роскошный рояль – инструмент для настоящего музыканта. Рояль явно был очень дорогой, и чувствовалось, что владелец когда-то с любовью за ним ухаживал.

Кэтрин села на стул перед инструментом и коснулась пальцами клавишей. Сыграв всего лишь несколько пассажей, она с удивлением обнаружила, что с инструментом все в порядке, если не считать того, что он немного расстроен. Впрочем, иного трудно было ожидать после стольких лет небрежения. Но никто не станет отправлять рояль на чердак только потому, что он расстроен!

– Не знаю, право… – Кэтрин умолкла, внезапно обнаружив несколько клавиш, не производивших звука. – А, вот из-за чего…