Инстинкт продолжения рода обеспечивает его непрерывность, осуществляет замену с помощью поколений потомков.

Инстинкта труда в человеческой природе нет. Это всего лишь условный рефлекс, навык, привычка, выработанная человеком путем или поощрения, или порицания.

Первый путь — путь поощрения — более совершенен и пригоден для отработки осознанного трудового навыка. Он создал человека на пути его восхождения по лестнице эволюции.

Второй путь — путь порицания — больше годится для борьбы с дурными, животными привычками в человеке, с его преступными наклонностями.

Любое животное может творить чудеса в борьбе за существование, но в сытом и обеспеченном состоянии оно ничего делать не станет. Прирученная скотина работает под палкой или кнутом. Голый энтузиазм неведом ни сытым, ни голодным.

Человек, подгоняемый своим сознанием, может работать на голом энтузиазме некоторое время во имя высокой цели или перспективы. Его энтузиазм подогревается верой и надеждой на светлое будущее, то есть опять же подразумевается награда в будущем для себя или в крайнем случае для потомства.

Таким образом, лень не является пороком и преступлением. Зачем работать, если ты сыт? Лень является грехом, но с отменой религии исчезло понятие греха. Так как же бороться с ленью? Как ее преодолеть, чтобы заставить человека работать, чтобы труд превратился в естественную потребность, в навык и рефлекс? Да все теми же старинными методами, которые практикуются человечеством с самого его зарождения, то есть путем поощрений и порицаний. Эти два метода формируют два прямо противоположных, принципиально отличных отношения к труду.

Есть труд поощряемый, осознанный, свободный. Он создал, создает и будет создавать человека на пути его восхождения по лестнице эволюции.

И есть труд подневольный, каторжный, бесплатный. Он разлагает, унижает и растлевает человека. Каторжный труд — бездарный, халтурный, он не окупает даже усилий на него затраченных, производительность его ничтожна, а качество продукции настолько низкое, что она приходит в негодность прежде, чем ее пытаются использовать по назначению. Тому доказательством служит наша лагерная система, все стройки которой оказались непригодными к эксплуатации и развалились в рекордно короткий срок. Да и теперь не лучше: если в КБ замордованным бабам платить гроши, то не надо удивляться, что плотины, турбины, стройки, даже дома рушатся на глазах.

Раб может построить пирамиду, но только под руководством надсмотрщика. Навряд ли рабы придумали и сконструировали эти пирамиды. Рабу не нужна пирамида. Пирамида понадобилась элитарной верхушке, фараонам и жрецам, у которых хранились элитарные знания о природе вещей, а также методы управления рабами.

Древний раб точно знал свое место в жизни и не обольщался лживыми свободами. У раба была цель — свобода, и он мог ее достигнуть своим трудолюбием, талантами и добродетелями. Раб имел право надеяться.

Но никогда ни одна элитарная верхушка, ни одна аристократия мира не поощряла и не выдвигала раба только за ложь, пустую болтовню, низость, подлость, развращенность. Бездарный, подлый и злобный раб не мог заслужить свободу. Подобная система поощрений впервые в мире восторжествовала только при социализме.

Уже давно ни для кого не является тайной, что вся наша система воспитания и образования не только фиктивна, но и глубоко порочна. Мы растим бездельников и преступников, потому что с самого детства дети развращаются ложью и бездельем. Не будем касаться проблем образования, их слишком много. Поговорим только о воспитании у ребенка трудовых навыков.

В борьбе с детской беспризорностью в свое время стали создаваться юношеские клубы при жилконторах. Один такой клуб под романтическим названием «Алые паруса» находился в подвале дома моей матери.

Юные романтики ознаменовали открытие клуба тем, что для начала содрали и растоптали свою красивую стеклянную вывеску. Затем под горячую руку они напрочь разнесли всю лестницу: сломали перила, подожгли и разгромили почтовые ящики, развесили на потолке окурки, насрали под дверьми квартир, перевернули все бачки с отходами.

Так и повелось. В течение многих лет юные пираты под алыми парусами изощренно измывались над затравленными жильцами дома, а также вдохновенно громили и крушили в щепки всенародное достояние нашего ЖЭКа. Они выломали и распотрошили подряд три электронные сигнализации для автоматического открывания парадной двери, да и сама дверь, сорванная с петель, большей частью стояла отдельно от дверного проема, сиротливо прислонившись к стене.

Почти каждый вечер оголтелые балбесы пили на лестнице водку, курили вонючие самокрутки, плясали, стонали и пели, испражнялись и совокуплялись, мучили кошек, поджигали кладовки, а квартиросъемщики, потомственные блокадники, трепетали, как при воздушном налете, и, вспоминая военные годы, мечтали отбить от озверелой банды свое законное бомбоубежище. Разумеется, они писали в исполком гневные и жалобные петиции, но моложавая бабища, которая заправляла лихими романтиками, дерзко заявила делегации жильцов, что скорее их выселят к чертовой бабушке, чем ее подопечных. Она знала, что говорит, и была уверена в собственной неуязвимости: клуб «Алые паруса» оказался детской комнатой районного отделения милиции, а бабища, соответственно, майором в штатском.

Население дома сдало позиции и затаилось по своим норам. Но тут пришло подкрепление с тыла. Один безумный отставник-десантник, внезапно вспомнив свои боевые заслуги, принял огонь на себя и перешел к боевым действиям. Однажды вечером, когда под его окнами юные дикари жарили шашлык из голубей, он поджег и выкинул им на голову почти все свое имущество. Тряпье повисло, полыхая, на ветвях старого вяза, к неописуемому восторгу дикарей, и юные язычники под алыми парусами теперь каждый вечер с жутким ревом исполняли вокруг горящего дерева свои ритуальные танцы. Прокоптелое население дома тщетно взывало о помощи.

Между тем военные действия нарастали. Десантнику, как видно, привиделась танковая атака, и он стал швыряться из своего окна бутылками с горючей смесью. И неизвестно, чем бы кончилась эта баталия, если бы один хитроумный сосед не догадался наврать милиции, что безумец-вояка выкрикивает из своего окна лозунги антисоветского характера, в том числе призывы к свержению Брежнева. Тут уж сразу примчались и врачи, и гебисты, скрутили десантника и увезли по назначению.

И все эти безобразия происходили не где-то там в отдаленных предместьях, а в самом центре города, в одном квартале от Невского проспекта.

За это время я не раз наведывалась в чертов клуб вместе с делегацией жильцов и неплохо ознакомилась с дикими нравами и обычаями туземцев.

Подвал был тщательно отремонтирован, на окнах висели красивые гардины, стены украшали портреты вождей в добротных рамах. В углу подвала на естественном уступе стены, как на утесе, возвышалась гигантская, под самый потолок, белая голова Ленина. Не бюст, а только голова. Подсвеченная сильными прожекторами, она выглядела не менее зловеще, чем говорящая мертвая голова в поэме Пушкина «Руслан и Людмила». Стол надзирательницы стоял под самой головой, и, ослепленная ярким светом, в темных очках, она была неподвижна, как изваяние Будды.

Зрелище было не для слабонервных, наша хилая делегация растерялась и буквально оцепенела от изумления. Мне стало жутко, вдруг померещилось, что это какое-то святилище подпольной секты, которая по большим праздникам лакомится человечинкой.

Глава нашей делегации что-то глухо бормотал о своих правах и возможностях, а я заторможенно разглядывала жрицу. Скуластая монгольская морда была густо размалевана разноцветными красками, на голове что-то вроде ритуального шлема, кровожадные малиновые губы, под цвет им малиновое платье с блестками и красный галстук на груди, — все в облике этого чудовища было непостижимо. И когда это Оно вдруг пошевелилось, будто очнувшись от забытья, и, прочистив кашлем прокуренное горло, вдруг заговорило, мне стало дурно. «Не хватает еще грохнуться перед этим идолом в обморок», — подумала я, бочком переместилась в задние ряды и выскользнула через боковую дверь в соседнее помещение.