У нашей партийной тетки не было диплома и не было профессии, у нее ничего не было, кроме партбилета. Не лишенная здравого смысла, она, наверное, и сама подозревала, что не вправе командовать людьми более образованными. Впрочем, люди, наделенные властью, редко сомневаются в ее законности; наше партийное руководство так свято почитало свою власть, будто она им дана не иначе как от Бога.

В понятие власти я вкладываю не только неограниченные права и привилегии, но и столь же великую ответственность за подчиненных. Я имею в виду разумную власть, где права оправданы превосходством и обязанностями; власть высокосознательную, обремененную неустанными заботами о благе и пользе подчиненных, власть гуманную, принципиальную и справедливую. Власть, о которой один мудрец сказал: «Тот, кто знает, как тяжел царский скипетр, не стал бы его поднимать, когда бы нашел его валяющимся на земле» (Плутарх).

Человек, не по праву захвативший власть, всегда ослеплен ею, и вместо того, чтобы использовать ее в разумных целях и заботиться о подчиненных, он занят только тем, что без конца выверяет ее возможности и размеры. Человек ограниченный, мелкий и злой не в состоянии позаботиться о нуждах подчиненных не только в силу своих пороков, но и потому, что он не ведает этих нужд. Он получил власть даром, не дорос и недостоин ее. Подчиненным, которые находятся на более высокой ступени развития, такая власть поистине оскорбительна. Она изматывает, растлевает, опустошает их души, убивает самосознание и, доведя до отчаяния, в конце концов направляет все их полезные душевные силы к одной узкоограниченной цели — избавиться, освободиться и свергнуть тирана. И льется кровь, которой этот тиран поистине недостоин.

Короче говоря, наша Евгения прекрасно отдавала себе отчет, что тихая машинистка стоит пяти бойких бездельниц. К тому же она чуяла, что этот твердый орешек ей не по зубам, чуяла, но не могла не придираться по мелочам.

Долгое время Ирма безропотно сносила все эти придирки и замечания, но однажды вдруг приняла вызов и оказала сопротивление. Так началась эта напряженная баталия, которую мы наблюдали в течение нескольких месяцев.

В тот день Евгения была не в духе (кажется, ее сын провалил какие-то экзамены) и сделала Ирме замечание в довольно резкой форме. Конечно, она с таким же успехом могла сделать замечание кому угодно. Но остальных наших баб лучше не трогать, они такие склочные и горластые, что к ним придираться — себе дороже выйдет. Вот и подвернулась Ирма, этакая достойная жертва, — такие всегда попадаются под горячую руку. Повторяю, начальница ценила производственные навыки Ирмы и разрешала ей халтурить в обеденный перерыв и даже в свободное рабочее время. Она благоразумно закрывала на это глаза. Но в тот день, будучи не в духе, сделала Ирме резкое замечание.

После обеденного перерыва прошло пятнадцать минут, но Ирма, видимо, не успела за обед допечатать левую работу. Начальница усекла, что Ирма гонит халтуру. В принципе это было грубое нарушение рабочей дисциплины, но Ирма могла себе такое позволить. Евгения же взъелась и учинила Ирме сцену перед всем коллективом.

Каково же было ее удивление, когда Ирма и на другой день прихватила пятнадцать минут рабочего времени для своей халтуры. Начальница накричала на Ирму и на летучке устроила ей серьезную проработку.

И тогда Ирма перестала пользоваться рабочим временем для личных нужд, зато начала вязать. То есть каждый раз, когда наши курильщицы выходили в коридор, Ирма доставала спицы и вязала. Начальнице она спокойно объяснила, что курить, к сожалению, не может, но при ее напряженной работе ей тоже необходима передышка, поэтому она имеет полное право, пока остальные курят, немного повязать. Все это она объяснила начальнице ровным, смиренным тоном, не поднимая глаз от вязанья, а начальницу от такой наглости чуть не хватил удар. Она побурела и лишилась дара речи.

Конечно, и самой Ирме было стыдно и досадно, что ее застукали на месте преступления. По ее словам, она только что вступила на этот скользкий путь халтуры и еще не заматерела во грехе. Совесть ее еще была уязвима. Именно поэтому она, наверное, так взъерепенилась.

Все мы следили за стычкой затаив дыхание. Бедная Евгения совсем растерялась. Она даже не имела права жаловаться и возмущаться открыто, потому что такое дерзкое неповиновение начисто зачеркивало ее власть над подчиненными. Признать столь вопиющий факт было все равно что расписаться в собственной беспомощности и несостоятельности.

Шли дни, Ирма преспокойно вязала в рабочее время, а бедная Евгения с горя взяла бюллетень и недели на две исчезла из виду. Поговаривали, что у нее предынфарктное состояние и она собирается подать заявление об уходе. Многие сослуживцы жалели ее: все-таки она была им ближе и понятнее, чем Ирма с ее тихим упрямством.

В конце концов дело дошло до большого начальства, и обеих вызвали на ковер. Что там произошло, мы так и не узнали. Ирма по-прежнему молчала, начальница же вернулась с заплаканными глазами и с тех пор перестала обращать на Ирму внимание.

Как я узнала позднее, благодаря этому инциденту Ирме пришлось подать документы на допуск, то есть на право работать в секретном отделе, что было ей крайне нежелательно, потому что она собиралась поехать по приглашению в Германию, а засекреченных людей за рубеж не выпускают. Но на Ирму нажали, и она подала заявление, надеясь втайне, что не пройдет засекречивание, потому что была в оккупации и в плену.

Но скандал на этом не заглох. Наша общественность в лице Клавки и ей подобных была возмущена тихим нахальством машинистки. Ее железное сопротивление властям сбивало с толку и обескураживало. Да кто она такая и как смеет?! Рушились все их представления о служебной субординации, порядках и устоях, уже мерещились анархия, произвол и контра. Нет, во что бы то ни стало машинистку надо было поставить на место. И тут они с возмущением вспомнили, что Ирма никогда не посещала политучебу, политинформации, летучки, митинги в защиту и прочие общественно-политические мероприятия, которыми принято морочить нам голову после рабочего дня. Она не отпрашивалась, не оправдывалась, она откровенно игнорировала все мероприятия подобного рода и просто смывалась. Конечно, такое поведение бесило и начальство, и подчиненных. Ирме не раз приходилось писать объяснительные записки. Она всегда мотивировала свой побег фактом, что она мать-одиночка и спешит к сыну. Подобная мотивировка была не вполне убедительна не только для начальства, но и для наших баб, которых дома ждали те же самые дети и заботы, а вот они вынуждены маяться на этих дурацких собраниях. Естественно, бабы злились.

Кроме того, Ирма никогда не брала на себя никаких общественных нагрузок, что тоже раздражало нашу общественность.

— Мы тут, как дураки, уродуемся, — возмущались сотрудники, — а она знай себе похиляла!

И вот однажды перед очередной политинформацией наша воинственная Клавка встала в дверях и загородила их своей железобетонной конструкцией. Дело пахло скандалом, и зрители следили затаив дыхание. Ирма, ничего не подозревая, направилась к дверям. По дороге заглянула в зеркало возле раздевалки, поправила шапочку, надела перчатки и, сделав несколько шагов, натолкнулась на препятствие. И тут случилось непредвиденное. Ирма подошла вплотную, подняла свою тонкую руку и отстранила Клавку с дороги, точно та была нежной веточкой, которая могла задеть ее по лицу.

Ирма ушла, а Клавка осталась стоять возле дверей, точно пугало огородное — такое у нее было выражение лица.

Мы изумленно разглядывали эту нелепую фигуру. Кто-то фыркнул. Клавка зачем-то достала пудреницу и стала разглядывать собственное отражение, тут уже многие расхохотались. Брошкина не выдержала, подлетела к ней и выхватила пудреницу.

— Ну, что такое? — спросила она Клавку. — Что случилось, почему ты ее пропустила?

— Глаза, — хмуро отозвалась Клавка. — Она так на меня поглядела… Она могла меня раздавить.