— Капелька, ты умерла! — с порога торжественно объявила Варька. — Умерла скоропостижно, от несчастной любви. Придется снять твою фотографию.

Капа испуганно открыла рот и вдруг зарыдала. Все бросились ее успокаивать, но она была безутешна. Взяла бюллетень и заболела на две недели. Ее посещали, она действительно лежала в постели, бледная и подавленная. Поговаривали, что она пыталась отравиться.

Я тоже навестила Капу. С порога она велела надеть тапки, а затем вытрясти на лестнице свое пальто, шапку и шарф. Была у нее такая странная привычка все время что-то трясти и вытрясать. Придет на работу — трясет, уходит — вытрясает. Наших баб безумно это раздражало, но Капа была непреклонна. Ничего никому не объясняя, не споря и не обижаясь на негодующие выпады в свой адрес, она каждый день что-то трясла.

Жила Капа на проспекте Ветеранов в однокомнатной квартирке. Ее комнатка напоминала табакерку. Так много там было ковриков, занавесочек, салфеточек и картиночек, что у меня зарябило в глазах. Присмотревшись, я обнаружила множество шизоидных деталей. Например, в серванте на комочке ваты покоилась одна блестящая клипса. Вокруг нее полукругом стояли пластмассовые дешевые фигурки зверей, на занавеске болтались елочные звезды, на кровати были разложены детские игрушки. Вообще на всем был отпечаток нищеты, щедро разукрашенной убогим ширпотребом, который не скрывал, а, наоборот, подчеркивал эту нищету, придавая ей зловещий оттенок.

С Капой жил громадный бульдог, который умел говорить «мама». На службе Капа часто рассказывала об этом, но никто ей особенно не верил.

Когда я вошла в комнату, бульдог сидел на стуле и ел из глубокой тарелки борщ, очень напоминая работягу, который вернулся с ночной смены. Он окинул меня старчески-мудрым взглядом, и мне стало не по себе. Потом он грузно спрыгнул на пол, приблизился к хозяйке и, положив свою тяжелую голову ей на плечо, красивым дикторским басом сказал: «Мама».

— Это он гулять просится, — перевела Капа. — Потерпи, цыпочка, — обратилась она к страшиле. — Видишь, гости пришли, надо терпеть.

Бульдог прорычал в ответ что-то невнятное — мне послышалось, что он интересуется моим именем. Приблизившись ко мне, глубокомысленно заглянул в глаза.

Мне стало душно.

— Он хочет с тобой познакомиться, — сказала Капа. — Только не позволяй себя насиловать.

Я попятилась к двери.

«Мама», — сказал бульдог и положил лапы мне на плечи.

Не помню, как я выбралась оттуда на волю. Больше я к ней не ходила. Да и она не любила наших посещений.

Через две недели Капа вернулась на службу. Скорбным, почти трагическим жестом она вручила нам свою новую фотографию, ни капли не похожую на предыдущую, но тем не менее такую же прекрасную и многообещающую. Мы растерянно разглядывали ее новое изображение, и нам было уже не до смеха.

— А как же фамилия? — в недоумении поинтересовалась наша руководительница.

— Фамилию я сменила. Теперь буду носить фамилию своей мамы, — скорбно заявила Капа и тут же с головой ушла в работу.

Никто даже не улыбнулся. Не берусь судить за других, но у меня лично возникло неприятное подозрение, что эта идиотская любовная история ничем не отличается от тех, что были у каждой из нас. По сути дела, Капин бредовый роман даже выше, чище и трагичнее. Но самой Капельке он был не по силам. С тех пор она стала малость заговариваться и все мечтала о ребенке. Кто-то наплел ей об искусственном оплодотворении, и она стала лечиться от бесплодия.

Врачи категорически запрещали ей рожать, но поздно — это желание превратилось у Капы в настоящую манию. У нее было много выкидышей. Однако в последний раз она пролежала в постели все девять месяцев, и терпение ее было вознаграждено. Капа родила девочку, которая умерла в двухлетнем возрасте.

Кто был отцом ребенка — нам так и не удалось узнать. Поговаривали, что это чуть ли не тот самый военный. Якобы его видели возле ее дома. Наше любопытство так и не было удовлетворено, потому что после смерти ребенка Капа уволилась от нас, перешла работать на кладбище. Ухаживала за могилами и что-то делала там в конторе. Ирму похоронили на том же кладбище. Капа выхлопотала для нее хорошее место и потом ухаживала за ее могилой. Она неожиданно превратилась в ласковую блаженную старушку и была прекрасна в своем новом качестве.

Однако вернемся к нашему застолью.

— Что такое иммунитет? — застенчиво вопрошает Капа. Она недавно родила и справедливо опасается за жизнь своего ребенка. Она в смятении теребит праздничный бантик у себя на груди. Как молодая мать, она вся в бантиках и рюшечках, и надо признать, что эти излишества в гардеробе ей весьма к лицу. Она теперь очень похожа на немецкую куколку: тонкая шея, большая голова с красивеньким личиком клонится в сторону, как цветочек, маленькая фигурка напоминает пухлого ребенка. Она тревожно ждет ответа.

Ей толково разъясняют, что иммунитет — это защитные свойства организма, страхующие нас от всех болезней. Битый час толкуют про этот проклятый иммунитет. Ну до чего они к себе серьезно относятся!

— Господи! — горестно замечает Ирма. — Чего-чего, а иммунитета в нас, наверное, на все двести процентов. Мы состоим из одного иммунитета, покрыты им, как черепашьим панцирем. Не достучишься, не доберешься. Спрятался человек, выжил благодаря своему проклятому иммунитету, но может ли он после этого называться человеком? Пора придумать новое определение.

— А наша Капелька тут больше всех на человека похожа, — говорю я. — Загадочный феномен. «Блаженны нищие духом», — говорю я, и мне стыдно своих слов. Уже подступает к горлу немота, когда стыдно, как в детстве, любого жеста, любого душевного движения.

Ну вот, не успели опохмелиться, а за окном уже весна. Звенит капель, галдят воробьи, и светлый день — Восьмое марта — на пороге. Мы делаем сами себе подарки и снова накрываем свежими газетами наши канцелярские столы. Водка опять подорожала, но этим уже нас не остановишь.

— Передайте Брежневу — будем пить по-прежнему! — горланит Клавка-Танк, которая завела самогонный аппарат и теперь снабжает нас первоклассной сивухой, упакованной в шикарные бутылки из-под виски, джина и коньяка.

И понеслось.

— Бабоньки, слушайте сюда! Давайте Восьмого марта праздновать наш женский Новый год! С Новым годом, подруги! Ура!

И чего только наша Варька-Бандитка не придумает! Бесится девчонка в неволе, как дикий зверь в клетке. Рычит, бьется и стонет, но из нашей бабской шкуры не выпрыгнешь.

— Да не слушайте вы ее, чумовую…

— В нашей стране люди разделяются на две части: довольные и недовольные. Недовольными занимается КГБ, а довольными — ОБХСС.

— Я что? Я конечно. Есть люди, которые любят один раз, а есть, которые не любят ни разу…

— Я верю, друзья, в караваны ракет…

— Заткнись! Я считаю, что не было мужика, но и это тоже не мужик!

— Ты не только съела цветы, в цветах моих ты съела мечты…

— Брошкина, уймись, беспонтовая дурила! Порву, как кильку!

— Вхожу это я к ним, а оне…

— Мне одна женщина все про это дело рассказывала…

— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!.. Не трогай меня! Не трогай, кому говорят, прическу испортишь! — Клавка и Брошкина перешли врукопашную.

— Катись отсюда! Глотай свой цыганистый кал! — кричит Клавка.

— Не имеешь права! Не имеешь никакого морального права руки распускать, — визжит Брошкина.

— Тьфу, да уберите ее от меня, а то я за себя не ручаюсь! — ревет Клавка-Танк.

— Да уймитесь вы наконец, дайте людям погулять!

— Население земли увеличивается за день на двести двадцать тысяч человек… — с достоинством произносит Нелли Колесникова.

— Бабы, как кошки, живут сами по себе и не любят друг друга, а сплотила их общая злая участь. Они не друзья, а товарищи по несчастью, — говорит Ирма.

Меня начинает бесить ее спокойный голос.

— Где мы? Что с нами? — вопрошаю я.

— Осуществляем путь к смерти, — глухо отвечает она. — Свой ад мы уже пережили, нам предстоит возмездие.