И вот я довела их уже до прихожей, и мы весело прощаемся… Еще мгновение — и все будет кончено, дверь захлопнется за ними, и мы спасены… Но тут в прихожую вываливается вся моя семья — они тоже хотят проститься с гостями, поглазеть на моих новых друзей. Я вижу, как мои подонки плотоядно переглядываются, леденею от ужаса, но продолжаю трещать и хохотать без умолку. Последним усилием воли мне удается оттеснить гадов на лестницу. Они хмуро переглядываются, чувствуя себя обманутыми, и почти выходят из-под моего контроля… И тут вдруг маленькая девчонка с криками, что они украли мои драгоценности — она сама видела, — намертво вцепляется и повисает на одном из бандитов… Еще мгновение — и рухнет моя позорная конструкция, и мой ужас перекинется на близких, и мы погибли, все мы погибли… Безумный, смертельный крик душит меня… Я хватаю девчонку, отрываю ее от бандита, с отчаянной силой забрасываю в прихожую и захлопываю дверь. Мы спасены…
Я долго сижу в прихожей на сундуке в полном оцепенении. Я знаю, что надо вычеркнуть из памяти мой позор: лишь бы родные ничего не заметили, лишь бы все оставалось по-прежнему хотя бы для них…
Я тащусь на кухню, ставлю чайник машинально глотаю три таблетки седуксена и в ожидании, пока они подействуют, то есть вытравят из моего сознания ужас и отчаяние, мою под краном посуду. Я мою посуду, а отчаяние клокочет во мне, как кипяток в чайнике. Я молча борюсь с ним, потому что даже сотую долю правды я не могу стряхнуть на плечи близких, потому что сотая доля моего ужаса убьет их, сведет с ума мать и навсегда травмирует ребенка. Я в одиночестве борюсь с моим кошмарным позором, изнасилованная, обворованная, оплеванная, как всегда одна. Я ожидаю действия седуксена и мою посуду… Потом мы пьем чай в кругу семьи и каким-то чудом я убеждаю домашних, что драгоценности к нам вернутся: просто мои беспутные друзья хватили лишнего, но потом они, конечно же, одумаются и раскаются. И домашние, как ни странно, верят моей брехне. Только тетка поглядывает пытливо и настороженно, — кажется, она заметила неладное, ну да ладно, бог с ней, ей уже многого не надо объяснять.
Седуксен начинает действовать, и я постепенно засыпаю, чтобы увидеть во сне все то же изнасилование.
Сон был выдержан в тусклых, бытовых тонах и страшен своей безнадегой. Но, господи, до чего же он был типичен! Сколько раз в своей жизни я вела светские беседы с негодяями, насильниками и ворюгами, непринужденно улыбалась любовницам и собутыльникам мужа, кокетничала с откровенными стукачами, уступала сволочам только потому, что не было сил к сопротивлению, — и все это с легким, непринужденно-светским видом, от которого не только самой, даже этим гадам делалось не по себе. Они угрюмо и подозрительно поеживались.
«Во дает, стерва!» — ворчали они про себя и в дальнейшем делали мне гадости с чистой совестью. И я в очередной раз, давясь этими гадостями, опять делала вид, будто ничего не случилось, будто меня только что не оболгали, не изнасиловали, не обокрали, не обесчестили.
Не так ли жмется и заигрывает с подонками вся наша интеллигенция? И происходит это не только от врожденного безволия. Происходит это от великого ужаса перед бесправием и произволом сильных мира сего. Мой личный ужас перед ними всегда был велик, но я его скрывала и подавляла. Мне казалось, что стоит его выпустить, и он вылетит, как джинн из бутылки, и заморозит, парализует все вокруг. Я сама редко заглядывала в лицо собственного ужаса… А теперь думаю: пусть вылетает, пусть морозит.
Роман Тристана с его «Изольдой», как и положено, кончился трагедией. После того злополучного вечера, когда, по словам Риммы, мы с писательницей «открыли ей глаза на истинное лицо Тристана», она наотрез отказалась встречаться с нашим героем и даже не желала разговаривать с ним по телефону. С ее стороны это был довольно опрометчивый поступок. Можно было найти более деликатные средства избавления от несчастного. Столь грубый разрыв только напрасно распалил его страсти и разъярил его необузданную натуру.
Некоторое время Тристан тщетно искал примирения с нашей «Изольдой». Доведенный до крайности ее жестокостью, подкараулил однажды вечером в парадной, пырнул ножом и попытался изнасиловать, в результате чего был посажен на восемь лет.
А недавно поздно вечером я встретила Тристана возле своего дома. В темной подворотне на меня надвинулась жуткая фигура. Морда скособоченная, оплывшая и лиловая с перепоя, движения резкие, агрессивные. Пришлось спасаться бегством. Фигура догнала меня и схватила за плечо. Я в ужасе глотала воздух и не могла кричать. Он сипел мне что-то в лицо. Я ничего не понимала… Но тут вдруг узнала нашего Тристана и от изумления назвала его по имени. Он не реагировал, угрожающе шипел, требовал чего-то.
Я прислушалась.
— Гони шырок! Шырок гони! — осипшим шепотом хрипел он и показывал на мою кошелку.
Я проследила за его взглядом. Из моей сумки выглядывали плавленые сырки по пятнадцать копеек. Я с радостью вручила их Тристану. Он не поблагодарил меня и тут же занялся сырками.
Когда я оглянулась, он уничтожал их с такой жадностью, будто их сейчас у него отнимут.
Он не узнал меня, и мне стало тошно.
Господи, до чего гиблое пошло поколение!
— Жизнь моя, иль ты приснилась мне? — однажды сказала Ирма. — Давайте выпьем. — Она решительно отложила вязанье и окинула наше застолье каким-то исступленным взглядом.
Я налила ей с полстакана водки. Она тяжело перевела дух и, опрокинув в рот все содержимое стакана, долго сидела с закрытыми глазами. Я испуганно наблюдала за ней, предлагала закуску, но она не реагировала.
Потом вдруг встрепенулась и заметно повеселела.
— Если бы не выпивка, было бы еще хуже, — как бы оправдываясь, сказала она, перехватив мой настороженный взгляд. — Я поздно начала. Что бы ни случилось, но спиться я уже не успею.
— Было бы желание — все можно успеть, — возразила я.
— Если бы не сын, то, пожалуй, успела бы, — согласилась она. — А вам не кажется, что мы давно живем в аду?
Это были мои заветные мысли.
— Загробный мир, — начала я. — Гроб как бы посредине. Отсюда — тот мир загробный, оттуда — нет.
Я развеселилась и стала излагать свою теорию, заявила, что, по-моему, мы живем в фантастическом заколдованном царстве, о котором миру известно куда меньше, чем о дикарях Центральной Африки. Я собиралась писать и имела намерение донести эту фантасмагорию до всеобщего сведения.
— Ничего не выйдет, — наконец сказала она. — Наша реальность не поддается осмыслению, потому что, пока вы ее осмысливаете, она, как трясина, затягивает вас. Что можно изобразить, стоя по шею в дерьме? Нет, нашей реальности в глаза не заглянешь, это все равно что встретиться взглядом с Медузой Горгоной: один прямой взгляд — и тебя не станет, ты ее жертва и ее пища. Все мы тут давно проглочены, и уже начался процесс переваривания. Мы заживо разлагаемся, потому что отравлены ядом вседозволенности, которую мы именуем свободой. Нет, беспристрастного, холодного наблюдателя тут быть не может. Все мы участвуем в процессе, все беспомощно барахтаемся в этой вонючей трясине, одной из пищевых артерий нашей всепожирающей гидры. Участвуя в процессе, нельзя изобразить его со стороны. Где нет дистанции, не может быть никакого изображения. Даже для простой фотографии требуется определенное расстояние, но и этого небольшого расстояния нам себе не отвоевать. Мы можем пятиться от этой Медузы сколько нам угодно, пятиться с отвращением, но она всегда будет обволакивать нас со всех сторон, потому что мы давно находимся в ее желудке. А оттуда еще никто не вышел целым и невредимым, в твердом уме и доброй памяти. Все мы монстры и калеки. О нас никто никогда ничего не узнает.
Меня ужаснула ее речь, я не поверила ей. Несколько лет назад я вышла замуж за писателя и сама начала писать. Пара моих рассказов уже была опубликована. Я была влюблена (разумеется, не в мужа) и жила в угаре собственных страстей. Я полагала, что моя исключительная индивидуальность, незаурядные способности, оригинальность и роковые страсти толкают меня на путь прелюбодеяний. На самом деле это была все та же гидра. Собственными руками я разрушала единственную нишу, ячейку жизни и безопасности, дарованную мне судьбой. Брак казался мне тюрьмой, я мечтала о свободе, дерзала жить дальше и писать.
