— Вам что угодно?
Сайменс заявил:
— Мы все с аргентинского парохода «Орион», потопленного в Атлантическом океане немецкой субмариной. Капитан взят в плен. Я был у него первым помощником. Мы хотели бы видеть консула.
Прилизанный чиновник скрылся за портьерами, но через две-три минуты вернулся обратно. Вслед за ним, держа сигару в правой руке, появился в приемной комнате старичок, тощий, сухопарый, в черном фраке. Это был сам консул. Остановившись, он сначала откинул назад голову, серую, как сигарный пепел, и посмотрел на штурмана и на остальных орионовцев сквозь очки, прилипшие к острому кончику носа. Потом голова его внезапно наклонилась вперед, словно ее дернули невидимым шнуром, и он еще раз, уже сверх очков, бросил взгляд на моряков. Вместо того чтобы расспросить подробнее о катастрофе, он, осведомленный прилизанным чиновником, первый заговорил, вскинув левую руку выше головы, заговорил быстро визгливо-скрипучим голосом:
— Это уже не первый случай, что немцы топят пароходы, плавающие под нейтральным флагом нашей страны.
Он повернулся к прилизанному чиновнику:
— Займитесь этим делом, сеньор Фарино. Нужно составить протокол. Я немедленно заявлю протест против такого способа ведения войны. Кроме того, необходимо через телеграфное агентство дать сведения в печать о таком возмутительном случае.
Старший штурман спокойно возразил:
— Дело ваше, господин консул, но я думаю, что на этот раз ваш протест едва ли достигнет желаемой цели.
— Как? Почему? — взвизгнул консул и так махнул правой рукой, что с сигары свалился на ковер пепел.
Сайменс в коротких словах сообщил ему о роли радиотелеграфиста Викмонда и о тех тайных судовых документах, которые немцы взяли с «Ориона» с собою.
— Все равно я должен заявить протест. А вы подробнее сообщите о гибели парохода сеньору Фарино. Он знает, как нужно составить протокол. У вас какие-нибудь документы остались?
Сайменс достал из бокового кармана своего кителя бумаги, выданные французским истребителем и голландским пароходом. Первый удостоверял, как подобрал орионовцев, умиравших от недостатка воды на спасательных шлюпках, а второй — о доставке их в Роттердам. Присоединив к бумагам свои личные документы, он все это подал консулу и заявил:
— Судовая касса также забрана немцами. Весь наш экипаж остался без средств. А у некоторых нет и личных удостоверений. Я полагаю, что вы не откажете нам в просьбе удовлетворить претензии персонала и команды.
Матросы насторожились — дело дошло до самого главного.
— Да, конечно, это наша обязанность, — сказал консул и, мельком взглянув в документы, передал их прилизанному чиновнику. — Вы, сеньор Фарино, проверьте все бумаги и удовлетворите претензии моряков. Расходы должны быть заверены старшим штурманом и внесены в счет той пароходной компании, которой принадлежал потопленный «Орион». Я тороплюсь. До свидания!
Консул скрылся за портьерами.
Началась обычная канитель. Долго составляли протокол о гибели «Ориона». Но матросов волновало другое: как будет вести себя старший штурман, когда они заявят о своих убытках? Не будет ли он доказывать, что у них не было никаких вещей? И какой вообще он даст о них отзыв? Все с нетерпением ждали этого момента. И вдруг Сайменс, словно угадав их мысли, сам заговорил об этом, заговорил спокойным и уверенным тоном, не допускающим никаких возражений:
— Прежде всего я должен заявить вам, сеньор Фарино, что команда на «Орионе» была самая образцовая. Все обязанности выполнялись добросовестно. Между администрацией и командой не было ни одного конфликта, никаких трений. Весь экипаж наш как бы считался одной дружной семьей, несмотря на разницу положения начальства и подчиненных.
Матросы, слушая это, не верили своим ушам. Они стояли кучкой позади механиков и штурманов затаив дыхание, грязные и рваные. То, что говорил о них первый штурман, которого они хотели убить, казалось так же невероятным, как если бы им сказали, что акула стала на защиту их интересов. А тот продолжал:
— Во время гибели корабля я не заметил никакого намека на панику. А затем, когда пересели на спасательные шлюпки, им пришлось много выстрадать от недостатка воды. Ведь недаром погибли у нас младший поваренок и один кочегар, а старшего повара сегодня отправили в больницу. Эти люди явились к вам почти с того света. И все-таки, при таких невероятных условиях, они безропотно работали на веслах. Я за много лет своего плавания впервые встречаюсь с такой великолепной командой. К сказанному должен еще прибавить, что у нас не было ни одного пьяницы. С таким моим отзывом, я полагаю, согласятся и мои младшие коллеги.
Сайменс, повернувшись, строго посмотрел на второго и третьего штурманов.
— Совершенно верно, другого мнения и не может быть о команде, — с готовностью ответили оба штурмана.
— А вы что скажете, чиф? — спросил Сайменс старшего механика.
— Я вполне согласен с вашей оценкой команды, — подтвердил Сотильо.
Фарино лениво слушал, а сидевший с ним рядом стенографист записывал показания.
Сайменс снова начал:
— Тем более досадно, что у таких добросовестных матросов пропало так много вещей. Все их сбережения лежат на дне океана вместе с пароходом. Осталось только то, что было надето на них, — грязное тряпье.
— А как обстоит дело с жалованьем? — осведомился сеньор Фарино.
— За исключением аванса, выданного им на берегу, они в пути ничего не получали.
Сайменс умолчал о тех деньгах, которые получила с него команда, когда стояли в бухте острова Ожидание. Матросы, недоумевая, тайком толкали друг друга. Откуда у него появилась такая жалость к ним? Нет ли тут какого-нибудь подвоха? Не могло этого быть — старший штурман был слишком серьезен и даже бледен. А Лутатини смотрел на бывшего своего врага, тараща глаза, как на непостижимое чудо. Этот человек совершенно сбил его с толку.
Приступили к описи убытков, понесенных командой при аварии судна. Матросы оживились. Заработала фантазия. Чего только у них не было! Чемоданы, одежда, белье, обручальные кольца, ножи, бритвенные принадлежности, часы, альбомы, самопишущие перья, фотографические аппараты, портсигары, золотые запонки и даже библии в переплетах. Если принять еще во внимание недополученное жалованье, то на долю каждого приходится сумма, считая на голландские деньги, около пятисот гульденов.
Когда очередь дошла до Лутатини, он мог только сказать, что у него погибли два чемодана. Потом у него перестал ворочаться язык. Из головы, как испуганные птицы, вылетали все мысли.
За него выступил старый Гимбо и начал врать:
— Он у нас совсем больной. Сегодня только первый день, как он заговорил. Мы его даже хотели отправить в больницу. У него было вещей не меньше, чем у других.
А Сайменс добавил:
— Кроме всего, он сдал мне на хранение пять фунтов стерлингов. Это у нас самое влиятельное лицо. Он бывший проповедник. Может быть, этим и объясняется то, что вместо пьянства, как бывает на других судах, наши матросы занимались чтением библии.
Лутатини покраснел до корней волос. Ему хотелось крикнуть, что все это ложь. Он посмотрел на своих товарищей, как бы прося у них на это разрешения, но, встретив суровые взгляды, только беспомощно опустил голову. Как он может подвести тех, с которыми он вместе испытывал танталовы муки? Быть может, на их долю впервые в жизни выпало такое счастье, купленное почти ценою жизни. Он молчал и только беззвучно шевелил тонкими губами, растерянный, напоминающий собою лунатика.
Меньше всех пропало вещей у самого Сайменса. Получилось впечатление, что он нарочно уменьшил свои убытки. А матросы как раз думали: если защищает их интересы, то уж насчет себя постарается. Но и тут их предположение не оправдалось. Он еще больше стал для них загадочным, как нераскрытая книга.
Часам к трем все расчеты были закончены.
Орионовцы, получив деньги, гурьбой вывалили на улицу. Несмотря на усталость, все шли весело и бодро, за исключением Лутатини, все еще находившегося под впечатлением переживаний в приемной консула. Так они прошли квартала два. Сайменс начал прощаться, пожимая всем руки. Его примеру последовали и другие из администрации. Дойдя до Лутатини, старший штурман похлопал его по плечу и сказал:
