— Гоп!

И опять исчезли с поверхности черные кудрявые головы. Лутатини думал про себя: нет, уж лучше быть матросом, даже кочегаром, чем работать в такой жуткой партии.

— Любуетесь, как добывают хлеб насущный?

Лутатини обернулся на голос. Около него стоял Карнер с ехидным взглядом в запавших глазах.

— Как только они выдерживают такой ужасный труд! — откровенно удивился Лутатини.

Карнер подхватил:

— И после этого будто бы на том свете им предстоят еще худшие муки? Вероятно, у одних будут вытягивать жилы, других заставят лизать раскаленное железо, третьих повесят за причинное место. Им, очевидно, не избежать таких пыток в застенке: ведь они не исповедуют католической религии… Вот она, наивысшая справедливость вашего бога!

Он рассыпался мелким злорадным смешком.

Лутатини досадливо отвернулся.

— Опять вы свое! Как мне надоело это выслушивать!

— Ничего, мы больше слушали вашу болтовню. Я только задам вам еще один вопрос: какую религию, сеньор Лутатини, исповедовали бы вы, если бы родились на этом диком острове, в семье негров?

Не дожидаясь ответа, он похлопал Лутатини по плечу и промолвил уже ласково:

— Не сердитесь, друг. Это у меня так., сорвалось с языка. Лучше скажите: не были вы сейчас в кубрике?

— Нет.

— О, тогда пойдемте со мною! Вам представится картина, какую вы не видели и не увидите ни в одном кинематографе.

Когда они спустились в кубрик, Лутатини обалдело остановился. Правда, он ничего особенного не увидел, кроме спущенных с верхних коек одеял, заменяющих собою занавеси для нижних коек. Занавеси эти колебались, и за ними слышались поцелуи, женский смех, сладострастные стоны кочегаров. Пахнуло запахом портового притона. Лутатини, перейдя через коридор, заглянул в другую половину кубрика, где помещались матросы. То же было и здесь. И даже на его койке разместилась какая-то пара… Лутатини всего передернуло, словно он хватил отвратительной горечи. Бледный от потрясения, он двинулся было вперед, намереваясь сорвать одеяло и стащить за ноги со своей койки непрошеных гостей, но его вовремя ухватил за руку Карнер и, отводя к выходу, прошептал на ухо:

— Что вы делаете! Вас убьют! Вы младенец. Вы еще не знаете, что люди осатанели сейчас. Совсем другое увидите завтра: моряки будут тихие и смирные, как агнцы. Если начальство начнет из них маты плести — и то они не будут протестовать.

Поднявшись на палубу, Лутатини удивленно пробормотал:

— Что же это такое творится?

— Так брат, наша жизнь устроена. Удивительная гармония! День и ночь мы должны славить наших воротил, земных и небесных.

Лутатини круто повернулся и, сверкнув черными глазами, раздраженно спросил:

— Да вы кто такой? Святой обличитель или дьявол, разлагающий души людей?

Карнер спокойно ответил:

— В духовной школе вам повредили мозги. Вам нужно скорее поправиться. Тогда вы по-иному будете смотреть на мир, на людей, на все…

Лутатини обиженно отвернулся от своего спутника и отошел на середину корабля. Он чувствовал себя скверно, точно сам выкупался в зловонном потоке. Торговки, предлагая фрукты, вызывающе смеялись ему в лицо, а он, опустив голову, старался не смотреть на них. К своему изумлению, он заметил, что и в каюты водили женщин: боцман, плотник, масленщики. Не представляли исключения и офицеры. Вон первый штурман Сайменс пошел к себе с молодой мулаткой, — с той самой, которой Лутатини передал письмо. Перешагнув вместе с женщиной через порог своей каюты, он захлопнул за собой дверь. Лутатини раскрыл рот, испуганный отчаянной мыслью о судьбе письма…

Из камбуза выглянул Прелат в белом колпаке и добродушно заговорил:

— Вы все ходите, сеньор Лутатини, а я уже успел на двух жениться. Если угодно, могу уступить для вас койку. Рекомендую мулаточку взять: насчет темперамента — очень горячие бабенки…

Рыхлое лицо его лоснилось от пота, глаза устало щурились, как у сытого кота.

— Отстань, блудливая тварь! — крикнул Лутатини.

Прелат обдал его самодовольным хохотом.

— Ему добра желают, а он сердится. Чудило церковное!

На судно явился новый угольщик, нанятый капитаном. Это был пожилой малаец, худой и нескладный, прихрамывающий на правую ногу. С большим потертым чемоданом он направился прямо в кубрик, где ему указали кочегары на пустую койку. Он спросил:

— А тот, кто раньше был здесь, сбежал, что ли?

Домбер ответил угрюмо:

— Да, сбежал. Теперь ему не нужно больше на вахту выходить.

— Понимаю… — буркнул малаец и прекратил расспросы.

Весь правый борт судна был очищен от ракушек. Негры настолько устали, что едва влезли на палубу. Закусили, поточили свои скребки, отдохнули. Предстояло повозиться с левым бортом. По команде белого подрядчика они прямо с палубы бултыхнулись в море.

Вечером, когда на судне никого из посторонних людей уже не осталось, Лутатини отозвал от других рулевого Гимбо и рассказал ему о случае с письмом. Старик, выслушав, укоризненно покачал головой:

— Эх, сеньор Лутатини, ничего вы не знаете, как в таких случаях поступать! Вы хоть бы со мною посоветовались. Ну, как можно вручать письмо какай-то женщине? Вы должны бы отдать его шипсшандлеру. Тот любое ваше поручение исполнил бы в точности. Даже могли телеграмму послать.

Ошибку уже нельзя было исправить, и Лутатини, поняв это, стоял на палубе с горестным видом, готовый разрыдаться.

Берег весело замерцал огнями.

В штурманской рубке на морской карте была проведена карандашом черта. Она начиналась от островов и шла ровной прямой линией к северо-востоку, упираясь в Гибралтарский пролив. Это был новый курс, которым теперь шел «Орион».

Офицерский персонал и команда сознавали, что вступают в полосу, где можно встретиться с немецкими субмаринами. С каждой пройденной милей опасность увеличивалась, несмотря на то, что на корме судна развевался нейтральный флаг Аргентинской республики. Ведь неизвестно, как отнесутся немцы к «Ориону». Судно может показаться им подозрительным. Радиоаппарат каждый день возвещал о гибели коммерческих кораблей, среди которых многие принадлежали нейтральным государствам. Усилили денные и ночные вахты. Но каждый понимал, что это было так же бесполезно, как бесполезно голодному жевать кусок дерева. Ну, увидят перископ той или другой субмарины, а дальше что? Какие меры можно будет предпринимать для защиты, не имея на борту никакого оружия, кроме револьверов?

Матросы и кочегары опять переселились со своими постелями на люк первого трюма, развесив над собою тент. Лутатини выбрал себе место рядом с Гимбо и был очень доволен, что оставил опоганенный кубрик. Он старательно вымыл свое постельное белье и прокалил его под лучами тропического солнца. Больше всего на свете он боялся заразы, одна мысль о которой приводила его в трепет и вызывала чувство омерзения. А матросы как будто и не думали об этом, хотя вопли китайца в твиндеке не умолкали. Они с удовольствием вспоминали о недавних туземках и мечтали о новых встречах с женщинами.

Разговор перешел к военным событиям.

— Два метра вперед, три метра назад… Тьфу, черт возьми! Да так никогда не кончится война. А тут еще Америка впуталась…

— Скоро все государства сойдут с ума.

— Ну, тогда и нас мобилизуют.

Матрос Кинче, покачивая рыжей головой, говорил:

— Ловко придумали: за отечество!.. Да на кой черт оно мне сдалось, это отечество?.. Мои родители нищенствуют в Парагвае Я тоже подыхал бы с голоду, если бы жил вместе с ними. И за такую благодать я должен платить жизнью? Пусть богачи и сражаются за свое отечество. А для нас, пока мы здоровы, — вся земля отечество.

— Верно, Кинче! — поддакивали другие.

Карнер изрекал, закатывая злые глаза к небу и подражая проповедникам:

— Братия! Будьте мудры, как змеи, и зубасты, как тигры. Помните всегда, что нет на земле другого бога, кроме золотого мешка, и нет других пророков, кроме капиталистов. Болтать об этом боге так же бесполезно, как бесполезно топить в море акулу. Надо действовать…