— Я слышал, сеньор Сайменс, что матросы много разговаривают о нашем рейсе и о грузе. Настроение у них довольно скверное. Многие даже выкрикивают угрозы по адресу администрации. Вам ничего не известно об этом?

— Нет! — отрезал штурман, соображая про себя, что доносчиком, вероятно, является стюард.

— А разве боцман заодно с матросами?

— Я по крайней мере каждый день допрашиваю боцмана. Ничего особенного он не сообщал мне о команде. Все какие-то пустяки… Это можно услышать на любом судне.

Капитан старался быть любезным, но под этой внешней любезностью чувствовались царапающие когти.

— Так, так. И все-таки мы должны быть постоянно начеку. Представьте себе, что на судно к нам заявится офицер с немецкой субмарины. Допросит нас, посмотрит судовые документы — все в порядке. Но вдруг он не удовлетворится этим и вздумает еще поговорить с матросами? А те и начнут ему выбалтывать свои предположения. Тогда что?

— Не знаю… — угрюмо ответил штурман.

— А пора бы вам знать, сеньор Сайменс. Вы много лет плаваете на судах. Насколько я могу предполагать, сами метите в капитаны. На вашем месте можно было бы кое-что предпринять, чтобы рассеять сомнения команды. А делается это очень просто. Приведу пример. Вы предварительно сговариваетесь со вторым или третьим моим помощником, а потом на мостике затеваете с ним фальшивый спор относительно того, когда мы придем в Барселону. Один из вас будет утверждать — через десять дней, а другой начнет возражать, прибавляя или убавляя дни, — это дело ваше. Можно еще коснуться того, сколько времени возьмет выгрузка с «Ориона» зерна. Именно зерна. Необходимо при этом указать, что в Барселоне нет, как в других портах, зерновых насосов. Одним словом, спорьте на этой почве как можно больше, чаще склоняйте по всем падежам такие слова, как Барселона и зерно. Недурно между собою помечтать вслух об испанках… Иногда стоит боцману крикнуть при всех: «Послушай-ка, мол, парень, — когда придем в Барселону, напомни мне купить краски или новый брезент!» Если матросы услышат несколько раз подобные разговоры, могут ли у них возникнуть сомнения относительно нашего рейса и груза? Конечно, нет…

Штурман, выслушивая наставления, стоял молча. Уши у него налились кровью. Плавание с таким капитаном, который захватил чужую вакансию да еще упивается своей властью, ему надоело. Он даже будет рад, если судно напорется на немецкую субмарину.

Капитан Кент продолжал:

— Да, сеньор Сайменс, все, что я говорю, конечно, требует некоторого напряжения мозга. А вы как будто не хотите ни о чем думать. Ну скажите, пожалуйста, куда мы везем этого больного китайца? Почему мы не оставили его на острове?

Сайменс возразил:

— С вашей стороны относительно него не было никакого распоряжения.

— Правильно, но вы могли бы проявить инициативу. Наконец, могли бы мне напомнить об этом. Мне одному трудно за всем следить. Вы — мой ближайший помощник.

И сразу оборвал свою речь обычной фразой:

— Впрочем, дорогой Сайменс, вы свободны.

В устах капитана слово «дорогой» звучало, как «паршивый» или что-нибудь в этом роде. Поэтому оно больше всего раздражало Сайменса. Он выскочил из салона с таким видом, будто у него вырвали по ошибке здоровый зуб.

На обязанность Лутатини выпало в этот день промаслить брезент с люка второго трюма. Он принес ведро с олифой и кистью и принялся за работу. Настроение у него было крайне возбужденное. Ночью, когда, по поручению Викмонда, ему пришлось сторожить у радиорубки, моментами он видел, как антенна на мачтах искрилась голубоватым свечением. Такое зрелище чрезвычайно радовало его. Казалось, что это вспыхивают слова, исторгнутые из его скорбного сердца, и невидимо пронизывают темное пространство, уносясь к далекой Аргентине. И теперь, промасливая кистью брезент, он дрожал при мысли, что его телеграмма, вероятно, дошла по назначению. Какое впечатление она произведет на родителей? Не может быть, чтобы ничего нельзя было поделать против дурацкого контракта. Отец его — законник, богатый человек, имеет обширные связи, приятель самому викарию. Он ни перед чем не остановится, чтобы выручить единственного сына из кабалы.

Лутатини, вскинув голову, посмотрел на антенну. От фок- до грот-мачты горизонтально натянутые проволоки, как черные разграфленные линии, четко выделялись на голубом фоне неба. Больше он ничего не увидел. Вспомнилось, что сейчас в Аргентине — ночь, что все учреждения еще закрыты. Следовательно, ответ можно ожидать только после обеда, к вечеру. Ему даже предвиделось, какого характера будет телеграмма. Вероятно, сам директор пароходной компании даст в ней строгий приказ: находящегося на «Орионе» Себастьяна Лутатини немедленно освободить от всех судовых работ, временно предоставить ему каюту и с первым же встречным пароходом отправить его обратно в Буэнос-Айрес. Разве так не может случиться? Вполне. И что будет с капитаном, когда он получит такое распоряжение?

Из радиорубки часто выходил Викмонд, выбритый, одетый в чистое платье. Быстрым взглядом окидывал горизонт, а потом, заговаривая с матросами, угощал их папиросами и держался уверенно, как хозяин корабля. Заметив Лутатини, он первый поклонился ему, улыбаясь, как хорошему другу.

Весеннее солнце, имея в этот период года северное склонение, приближалось к зениту и расточало нестерпимый зной. Было полное безветрие. Бескрайно распластался океан, отливающий блеском, без единой морщинки, словно покрылся тонкой, прозрачной слюдой.

На мостик поднялся Сайменс. Он взял из рубки секстант и приготовился взять высоту полуденного солнца, чтобы точно определить местонахождение судна в этом обширном водном пространстве. До двенадцати часов оставалось еще минут двадцать. Значит, он вышел слишком рано. Пришлось ждать, и он устремил в сияющую пустоту задумчиво-рассеянный взгляд.

Матросы бросали работу и шли на корму. Там был устроен душ. Некоторые, быстро раздевшись, сейчас же становились под сверкающие струи забортной воды, довольные, фыркали, смеялись, толкая друг друга.

Лутатини оставалось проолифить еще часть брезента в какой-нибудь квадратный метр. Он торопился, думая скорее присоединиться к купающимся. Но в это время подвернулся боцман. Понюхав воздух из вентилятора, под которым сидел китаец, он поморщился и сердито заговорил:

— Вот пакость развели на корабле. Такая вонь, что нос затыкай… Что это? Матросы опять забыли почистить ведро? Ну что за эфиопы такие!

Он повернулся к Лутатини.

— А ну-ка, парень, займись этим делом.

Лутатини, поставив ведро на палубу, на мгновение растерялся.

— Я не могу, — решительно заявил он.

Боцман подошел к нему вплотную.

— Почему?

— Стошнит.

— А как же других не тошнит?

— Не знаю… Привыкли.

— Вам тоже пора привыкнуть. Кстати, покажите свою святость на деле. Это будет лучше, чем языком трепать.

— Оставьте мою святость! Сказал — не могу!

Оба замолчали, как бы обдумывая, что еще сказать, и несколько секунд стояли друг против друга, взъерошенные и непримиримые, с остановившимися взглядами. Каждый почувствовал, что это не может пройти даром, ибо и приказ одного и неповиновение другого были слишком категоричны. Из раструба вентилятора, всколыхнув тишину, донеслась сипящая ругань Чин-Ха.

— Значит, вы отказываетесь исполнить мое распоряжение? — спросил еще раз боцман, ощериваясь и показывая поломанные пожелтевшие зубы.

— Да! — окончательно отрубил Лутатини.

— В таком случае — закуси, церковная крыса!

Лутатини даже не понял, что вслед за этим произошло. Только цокнули челюсти и рванулась назад голова. Отступая, он закачался и опрокинул ведро с остатками олифы. В его черных глазах, сначала удивленно раскрытых, вдруг заплескались огоньки безумия. Он громко вскрикнул и, стуча деревянными башмаками, понесся по палубе в сторону кормы.

— Опять вздумал сопротивляться? — проворчал боцман. — Я из тебя выбью поповскую спесь.

С мостика, оторвав глаз от секстанта, глянул вниз первый штурман и спросил: