Семья в то время жила в крошечном старом деревянном доме, стоявшем рядом с длинющей кирпичной стеной, почти в конце заросшей травой улочки, убегавшей куда-то к лесу. За домом торчали заваливающиеся сараи, помойка и туалеты. Эти сооружения, сколоченные из серых корявых досок, просматривались и продувались со всех сторон. Пройти мимо них не задохнувшись было невозможно.

На пустыре за сараями и помойкой доживали свою жизнь страшные черные бараки, в которых ютились после войны временные рабочие. Где-то рядом находился лес с ужасным озером, в котором били холодные ключи, сводившие конечности незадачливым пловцам. Не было недели без утопленника.

Мне казалось, что живем мы на краю света, в какой-то глухой и всеми забытой деревне, но со временем я узнала, что лес носит название «Тимирязевский парк», а улочка зовется «Кочновским проездом». Кирпичная стена принадлежит подземному авиационному заводу, охраняемому солдатами. По ночам там испытывают моторы для самолетов. Вся эта глухомань располагается в пяти минутах ходьбы от Ленинградского проспекта, около метро «Аэропорт». И все это находится в Москве.

Но мне до всей этой цивилизации еще только предстояло дойти своими ногами и своей головой.

Однажды меня оставили дома с теткой Верой, маминой сестрой. Все было хорошо. Мы даже пошли гулять, но вскоре я замерзла и стала просить «Белисю». Почему-то я не смогла объяснить ей, что это такое. Чего бедная тетка только мне ни предлагала! Все кончилось жуткими слезами. Только когда вернулась с работы мама, моя нянька узнала, что «Белися» – это детское плюшевое белое пальтишко с капюшоном.

Белися долго жила у нас в доме. Потеряв в процессе эксплуатации свой непорочный цвет, она была перекрашена в малиновый. В этом цвете ее использование происходило как бы по другому назначению, хотя суть оставалась прежней. Белися теперь хранила тепло не моего щуплого тела, а подходившего в ведре теста. Если с вешалки из-за печки доставалась Белися, я точно знала, что пришел какой-то праздник и мама будет печь пироги.

Наши знакомые иногда спрашивали, почему мы называем Белисей малиновое чудовище, заляпанное засохшим тестом. Мне ничего не хотелось отвечать. Хотелось только обидеться и заплакать.

Милое, обожаемое малиновое чудовище! Тайно ото всех надевая тебя, я представляла себя маленьким белоснежным медвежонком. Куда я только ни уносилась в своих мечтах!

Мне кажется, что никакая другая одежда не приносила мне такого удовольствия и такого полета фантазии.

Не помню, кто подарил мне в день рождения малюсенькую детскую чашечку с блюдечком белого цвета, с голубыми незабудками. Чашка была мне очень дорога. Мне хотелось играть в чаепитие с утра до ночи. Из чашки было вкусно пить даже простую воду! Когда мой живот раздувался от воды и я не могла уже ничего пить, игра все равно продолжалась. Скорее всего, чашка мне нравилась из-за цветов. Незабудки надолго стали для меня символом какой-то трепетной любви.

Наверно кто-то захочет спросить: что за тема «Чашка с незабудками»? Может быть, кому-то станет жаль слишком восторженного ребенка, потому что, по законам жанра, чашка должна разбиться.

Все случилось, как всегда бывает в жизни или пьесе – чашка разбилась. Мне казалось, что горю не будет конца. Но детские слезы недолгие – они быстро высыхают. Все постепенно забылось бы, но у этой истории оказалось продолжение, которое, собственно, и заставляет меня вспоминать ту злосчастную чашку. Все дело было в моей сестре.

Однажды вечером Лариса мыла посуду и в руки ей попалось блюдечко от моей чашки. Я стояла рядом. Все было тихо и спокойно. И вдруг сестра ни с того ни с сего бросила в пустое помойное ведро блюдце с незабудками, которое разлетелось на мелкие кусочки.

«Зачем блюдце, если нет чашки?», – спросила она. А действительно, зачем?

Дом был поделен на две половины. В нашей жила публика, условно говоря, приличная. Соседями за стеной, у которой стояла моя кроватка, а позже – наш с Ларкой диван, была семья старухи Юнихи. С бабкой я ладила. Она была вечно ругающейся матом маленькой, беззубой старушкой в белом платочке, с зажженной «Беломориной» во рту. При всем при этом Юниха была очень доброй и хорошо относилась ко мне, ласково называя меня Седенькой, видимо из-за моих белокурых волос.

Любимыми занятиями бабки были игра в карты на замусоленные рубли во дворе, у сараев, где постоянно собирались «петушатники», а так же вычесывание гнид из своей головы с помощью полукруглой гребенки, сидя на той же скамейке. Больше ни в каком криминале она замечена не была.

Ее дочь – тоже матершинница – Вера, курившая, как и бабка с утра и до вечера, но только папиросы «Север», была замужем за шофером Николаем, довольно тихим и миролюбивым существом, пока не напивался. Тетка Вера особо запомнилась тем, что, волнуясь, начинала запинаться, и мат у нее получался какой-то затейливый. Еще она иногда надевала шубу из меха кротов, которой очень дорожила. Таких шуб я никогда больше ни у кого не видела. Мне сначала было не понятно, из чего она сшита.

Как-то раз Лариса привезла из пионерского лагеря шкурку крота. Из этой шкурки мы сшили крошечную шубку маленькому голышику. Шубка была с пуговками, вырезанными из старой фетровой шляпы. Вот тогда до меня и дошло, из чего сделана шуба тети Веры. Лариса мою догадку подтвердила.

У Веры и Николая был сын Витька – скромный бандит со вставными передними зубами. К нам он никогда не лез. У него была своя компания.

Витьке очень хотелось, чтобы волосы на его голове росли не вперед, а назад, как у взрослых мужчин. Тогда была мода на такие прически. Одно лето он каждые пять минут мочил голову водой, зачесывал волосы назад и придавливал их тюбетейкой. Бился он упорно, однако ничего не получилось. Он и потом ходил с торчащей вперед челкой.

Была в этой семье и «младшенькая» – Раечка, любимица бабки Юнихи. Она ее обожала и никак по-другому не называла. Эта Раечка была старше меня на год. С ней я условно дружила, хотя наши отношения были столь многогранны, что одним словом здесь не обойтись.

Кроме нас в этой половине дома также проживали вечно курящие тетя Поля и дядя Вася. Из их комнаты дым от папирос валил, как при пожаре. Это была одинокая престарелая пара, все время угощавшая меня конфетами. Такое отношение ко мне было неслучайным.

Когда я была чуть ли ни в грудном возрасте, мама несла меня на руках мимо их комнаты. Дядя Вася в это время выходил. Удар дверью пришелся, в основном, на мамину руку. В лоб я не получила, но зато систематически получала конфеты как пострадавшая.

Во второй половине дома жила семья Волковых, состоявшая из какой-то серой и замученной жизнью тетки Нюры и троих ее сыновей: отпетых хулиганов – двойняшек Саши и Миши и тихого мальчика моего возраста – Толи, который часами просиживал во дворе за столом, когда не было картежников, и рисовал.

Рядом с этой семьей жила тетя Катя, приходившаяся Раечке крестной. У нее был взрослый сын Колька по кличке Атака, который привез с целины красавицу жену. Выйти замуж он заставил ее, гоняя по полю на тракторе со словами: «Не выйдешь – запашу!». И запахал бы – такой он был отъявленный бандит. Их брак продлился до приезда в Москву. Почти сразу же они развелись.

Кто-то из друзей отца, переезжая в новую квартиру, подарил нам настоящую старинную фисгармонию в очень хорошем состоянии. Отец привез инструмент на машине и пошел искать помощников, чтобы затащить его в дом.

Колька-Атака вертелся во дворе. Не успели снять инструмент с машины, как Атака откинул крышку и, не вынимая папиросы изо рта, начал лихо выводить каким-то воровским голосом: «Белла, белла донна, донна дорогая…», стуча пальцами в татуировке по клавишам. Он был страшно удивлен, когда не вышиб ни одного звука из фисгармонии. Он не знал, что надо нажимать на специальные ножные педали, чтобы подать воздух к трубочкам, отверстия которых открывались клавишами. Но все это и я тоже узнала позже. Фисгармонию поставили к печке.