Прокурорская проверка прошла без сучка и задоринки. Применение оружия было признано правомерным, и Карогода с Манкиным «…за проведение операции на высоком профессиональном уровне и ликвидацию вооружённой группы преступников», поощрили премией в размере месячного оклада.

Однако среди ростовской «братвы» прошёл слух, что Пахом по прямому указанию Харьковского завалил московских «гастролёров» без какого-либо предупреждения. Это было «не по понятиям»[22], но больше с Харьковским связываться никто не решался.

С годами Медведково разрослось, окрепло. Бабы детишек нарожали. Мужики тайгу курочили, на освободившейся землице хлеб сеяли да огороды разбивали.

Земля плодородная с лихвой окупала труды крестьянина: хлебушек родился на славу: колосья тучные, зерно налитое, тяжёлое, горох и овёс только посей, а там уж с божьей помощью сами прорастут и созреют. Картошка для человека русского – второй хлеб, без картошки никак нельзя, поэтому сажали её много и ухаживали старательно.

По осени первые свадьбы справлять стали, а по весне новые дома ставить начали: отселяли молодых на вольные хлеба. Обросли хозяйством, и души и тела жирком покрылись. Старец Алексий за всем следил, всё подмечал: не было в людях прежнего смирения, и страха перед Господом тоже поубавилось. Вместе с достатком вползала в дома селян невидимой змеёй леность. Случалось, и про молитву забывали, так Алексий забывчивых посохом вразумлял и наставлял на путь истинный. Строг был старец.

Однако не всем это стало нравиться. Многие роптать начали: дескать, посты и чистоту веры соблюдаем, когда надо, молебен отстоим. Однако пострига монашеского не принимали, и строгости излишние ни к чему. Мирской жизнью живём! Знал об этих разговорах Алексий, и злился очень, кричал на паству свою, посохом стучал об пол и ногами топал. За разговоры бесовские грозился от церкви отлучить, но не было в глазах у мирян страха.

– Уподобились вы свиньям, ибо заботу о брюхе ставите выше, чем о спасении души своей грешной! – в гневе кричал Алексий. – Завтра щепотью креститься начнёте! Прокляну!

Прихожане горестно вздыхали, всем видом изображая покорность, и расходились по домам. За показным смирением видел Алексий в душах прихожан остуду к вере истинной.

– Ох-хо-хо! Грехи наши тяжкие, – вздыхал старец. – В смутное время живём. Помоги, господи!

За рекой, в версте от Медведково, тоже люди селиться начали, да только радости в этом мало. Людишки эти пришлые, в прошлом каторжане были, или старатели лихие. Попытались они в Медведково корни пустить, но Алексий строго-настрого запретил иноверцам рядышком селиться, и из села самолично посохом выгнал. Далеко в тайгу они не пошли, на другом берегу, Медведицы осели. Стали людишки заречные себе домишки ставить. Конечно, не такие, как у медведковцев – похуже, но всё же жильё. Село новое прозвали медведковцы Разгуляевкой, потому как каждый божий день в селе том пьянки да драки. Да стоит ли от людишек разгуляевских чего путного ждать, если они посреди села, вместо церкви, двор постоялый с кабаком поставили. В отличие от домишек разгуляевских «дунь – раскатится», постоялый двор ставили с размахом, основательно, из кедровых брёвен, на века. Хозяином постоялого двора был Васька Карась. Откуда появился Васька, уже никто не упомнит, но в один из дней пришёл Карась в Разгуляевку, тряхнул мошной, и закипела работа.

За одно лето возвели людишки артельные, Карасём нанятые, дом хозяйский в два этажа: на первом этаже нумера для приезжих, да заведение питейное, а на этаже втором покои господские. Рядом с домом конюшню поставили, да амбар, да сарай, да навес для сена. Все строения обнесли забором высоким. Основательно Васька развернулся, можно сказать, по-хозяйски.

Тем временем стали к Разгуляевке тёмные людишки прибиваться. Шёл на огонёк кабацкий из тайги и крестьянин беглый, и каторжанин гулящий, и удачливый старатель. Угощали разгуляевцы пришлых щедро: кому самогонки мутненькой, да капустки кисленькой, кому девку гулящую, а кому и кистенём по темечку.

Росла Разгуляевка, росло и кладбище. Не все, правда, в кладбищенской земле упокоились. Иных ночкой тёмной выносили из хаты, в рогожку завёрнутыми, и до речки Медведицы, а там в ближайшем омуте и хоронили.

Слух об этом по округе пошёл нехороший: дважды урядник из волости приезжал, да всё без толку. Разгуляевские молчат, как рыба карась. Сам Карась елей лил перед урядником, прямо ангел, а не Карась. Потоптался урядник, по домам походил, но ничего запрещённого и предосудительного не нашёл. Тайга надёжно хранила секреты, а речка Медведица жалобщиков давно в море студёное унесла.

Вечером урядник у кабатчика выпил водочки, на кедровом орехе настоянной, похлебал щей с говядиной, принял подношение собольими шкурками, да с тем и уехал.

И опять пошла жизнь в Разгуляевке своим чередом. Каждый вечер на заходе солнца начинал гармонист разгуляевский хмельной и пропащий растягивать меха тальянки. Поёт тальяночка жалобно, с переливали. Далеко по округе разносится песнь каторжанская про Ваньку-разбойника, течёт водочка, пляшут девки пьяные, на любовь скорые, мечутся по стенам тени чёрные, угорелые. Эх, судьба-индейка, а жизнь – копейка!

– Эй, Карась! Ещё водки! Много водки! Пой гармонист, наяривай! Ни за что пропадаем! Держи, кабатчик, последний целковый, сбрызни душу христианскую водочкой! Сегодня гуляем, а завтра что бог даст! Эх, жизнь моя забубённая!

И так каждую ноченьку, до рассвета. А наутро встанет над Разгуляевкой рассвет с кровавым отливом, просыпаются гости похмельные: кто без гроша в кармане, а кто и вовсе без штанов и без креста нательного. Душа русская водочки просит.

– Опохмели, Карась! Отработаю. Вот тебе крест, отработаю! – скулит бедолага обобранный.

Молчит Карась, только глаза холодные рыбьи таращит. Нет в душе его сострадания. Черна душа кабацкая, много на ней грехов, не замолить, не искупить. Оттого и прозвали люди постоялый двор «Волчьей ямой».

Богата тайга, ох богата: и зверьём, и грибами, и ягодой, и корнем целебным, что женьшенем зовётся. Но не так просто взять у тайги, что ей принадлежит, да и не всё она показывает. Есть в тайге места укромные, для человека заповедные. Прячет в тех местах Зелёная Хозяйка свои тайные кладовые. И лежат до поры до времени богатства несметные, болотами огороженные, буреломом укрытые. Сторожат их леший с кикиморой, да зверь таёжный. Человеку до поры про те кладовые знать не следует, ну а если набредёт случайно, в тайге заплутав, то упаси господи корысти поддаться и с собой взять что-либо, ибо от щедрот этих человеку горе одно, да несчастье.

С некоторых пор стали поговаривать, что Васька Карась стал скупать у старателей золотишко. Золото в этих местах давно искали, да всё попусту. Не давалось золото в руки старателям. Про золото много сказок было: и про Золотую Речку, где золота больше, чем песку речного, и про жилу золотоносную, что залегает не глубоко, а через всю тайгу тянется до самого студёного моря, и про самородки размером с дикое яблочко, что в тайге на речных плёсах находили. Да только неправда всё это. Никто из местных мужиков ни песку золотого, ни самородка никогда не видывал.

Карась от этих разговоров отмахивался. Да мало ли, что люди брешут! Завидуют достатку его, вот и брешут.

Так бы все и продолжали считать рассказы о местном золоте вымыслом, если бы не случай с Демьяном-Недомерком. Был Демьян из числа «диких старателей», это которые сами по себе. В основном золото артелью ищут, или с товарищем надёжным, потому, как дело это тяжёлое и очень опасное. Уйдёт, бывало, старатель с товарищем в тайгу, да и сгинет без следа. По весне, когда снега сойдут, надут охотники скелет, а с ним ружьё без патронов, кисет кожаный да ножик охотничий. Вот по ним и опознают бедолагу, а уж нашёл ли он золото, или из-за чего другого с товарищем заспорил, лишь ветру таёжному ведомо, да господу богу!